Питерцы
всё ещё
всем на радость
лобзались,
скакали детишками малыми,
но в красной ленточке,
слегка припарадясь.
Невский
уже
кишел генералами.
За шагом шаг -
и дойдут до точки,
дойдут
и до полицейского свиста.
Уже
начинают
казать ноготочки
буржуи
из лапок своих пушистых.
Сначала мелочь -
вроде мальков.
Потом повзрослее -
от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский,
в девичестве Милюков,
за ним
с коронацией
прёт Михаильчик.
Премьер
не власть -
вышивание гладью!
Это
тебе
не грубый нарком.
Прямо девушка -
иди и гладь её!
Истерики закатывает,
поёт тенорком.
Ещё
не попало
нам
и росинки
от этих самых
февральских свобод,
а у оборонцев -
уже хворостинки -
"марш, марш на фронт,
рабочий народ".
И в довершение
пейзажа славненького,
нас предававшие
и до
и потом,
вокруг
сторожами
эсеры да Савинковы,
меньшевики -
учёным котом.
И в город,
уже
заплывающий салом,
вдруг оттуда,
из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
загрохотал броневик.
И снова
ветер
свежий, крепкий
валы
революции
поднял в пене.
Литейный
залили
блузы и кепки.
"Ленин с нами!
Да здравствует Ленин!"
- Товарищи! -
и над головами
первых сотен
вперёд
ведущую
руку выставил. -
- Сбросим
эсдечества
обветшавшие лохмотья.
Долой
власть
соглашателей и капиталистов!
Мы -
голос
воли низа,
рабочего низа
всего света,
да здравствует
партия,
строящая коммунизм,
да здравствует
восстание
за власть Советов! -
Впервые
перед толпой обалделой
здесь же,
перед тобою,
близ,
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое слово -
"социализм".
Здесь же,
из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
во весь свод,
встала
завтрашняя
коммуна трудящихся -
без буржуев,
без пролетариев,
без рабов и господ.
На толщь
окрутивших
соглашательских верёвок
слова Ильича
ударами топора.
И речь
прерывало
обвалами рёва:
"Правильно, Ленин!
Верно!
Пора!"
Дом
Кшесинской,
за дрыгоножество
подаренный,
нынче -
рабочая блузница.
Сюда течёт
фабричное множество,
здесь
закаляется
в ленинской кузнице.
"Ешь ананасы,
рябчиков жуй,
день твой последний
приходит, буржуй".
Уж лезет
к сидящим
в хозяйском стуле -
как живёте
да что жуёте?
Примериваясь,
в июле
за горло потрогали
и за животик.
Буржуевы зубья
ощерились разом.
- Раб взбунтовался!
Плетями,
да в кровь его!
И ручку
Керенского
водят приказом -
на мушку Ленина!
В Кресты Зиновьева!
И партия
снова
ушла в подполье.
Ильич на Разливе,
Ильич в Финляндии.
Но ни чердак,
ни шалаш,
ни поле
вождя
не дадут
озверелой банде их.
Ленина не видно,
но он близ.
По тому,
работа движется как,
видна
направляющая
ленинская мысль,
видна
ведущая
ленинская рука.
Словам Ильичёвым -
лучшая почва:
падают,
сейчас же
дело растя,
и рядом
уже
с плечом рабочего -
плечи
миллионов крестьян.
И когда
осталось
на баррикады выйти,
день
наметив
в ряду недель,
Ленин
сам
явился в Питер:
- Товарищи,
довольно тянуть канитель!
Гнёт капитала,
голод-уродина,
войн бандитизм,
интервенция ворья -
будет! -
покажутся
белее родинок
на теле бабушки,
древней истории. -
И оттуда,
на дни
оглядываясь эти,
голову
Ленина
взвидишь сперва.
Это
от рабства
десяти тысячелетий
к векам
коммуны
сияющий перевал.
Пройдут
года
сегодняшних тягот,
летом коммуны
согреет лета,
и счастье
сластью
огромных ягод
дозреет
на красных
октябрьских цветах.
И тогда
у читающих
ленинские веления,
пожелтевших
декретов
перебирая листки,
выступят
слёзы,
выведенные из употребления,
и кровь
волнением
ударит в виски.
Когда я
итожу
то, что прожил,
и роюсь в днях -
ярчайший где.
Я вспоминаю
одно и то же -
двадцать пятое,
первый день.
Штыками
тычется
чирканье молний,
матросы
в бомбы
играют, как в мячики.
От гуда
дрожит
взбудораженный Смольный.
В патронных лентах
внизу пулемётчики.
- Вас
вызывает
товарищ Сталин.
Направо
третья,
он
там. -
- Товарищи,
не останавливаться!
Чего стали?
В броневики
и на почтамт! -
- По приказу
товарища Троцкого! -
- Есть! -
повернулся
и скрылся скоро,
и только
на ленте
у флотского
под лампой
блеснуло -
"Аврора".
Кто мчит с приказом,
кто в куче споря
кто щёлкал
затвором
на левом колене.
Сюда
с того конца коридорища
бочком
пошёл
незаметный Ленин.
Уже
Ильичём
поведённые в битвы,
ещё
не зная
его по портретам,
толкались,
орали,
острее бритвы
солдаты друг друга
крыли при этом.
И в этой желанной
железной буре
Ильич,
как будто
даже заспанный,
шагал,
становился
и глаз, сощуря,
вонзал,
заложивши
руки за спину.
В какого-то парня
в обмотках,
лохматого,
уставил
без промаха бьющий глаз,
как будто
сердце
с-под слов выматывал,
как будто
душу
тащил из-под фраз.
И знал я,
что всё
раскрыто и понято
и этим
глазом
наверное выловится -
и крик крестьянский,
и вопли фронта,
и воля нобельца,
и воля путиловца.
Он
в черепе
сотней губерний ворочал,
людей
носил
до миллиардов полутора.
Он
взвешивал
мир
в течение ночи,
а утром:
- Всем!
Всем!
Всем это -
фронтам,
кровью пьяным,
рабам
всякого рода,
в рабство
богатым отданным.
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным!
Буржуи
прочли
- погодите,
выловим, -
животики пятят
доводом веским -
ужо им покажут
Духонин с Корниловым,
покажут ужо им
Гучков с Керенским.
Но фронт
без боя
слова эти взяли -
деревня
и город
декретами залит,
и даже
безграмотным
сердце прожёг.
Мы знаем,
не нам,
а им показали,
какое такое бывает
"ужо".
Переходило
от близких к ближним,
от ближних
дальним взрывало сердца:
"Мир хижинам,
война,
война,
война дворцам!"
Дрались
в любом заводе и цехе,
горохом
из городов вытряхали,
а сзади
шаганье октябрьское
метило вехи
пылающих
дворянских усадеб.
Земля -
подстилка под ихними порками,
и вдруг
её,
как хлебища в узел,
со всеми ручьями её
и пригорками
крестьянин взял
и зажал, закорузел.
В очках
манжетщики,
злобой похаркав,
ползли туда,
где царство да графство.
Дорожка скатертью!
Мы и кухарку
каждую
выучим
управлять государством!
|
|
Питерци,
все още,
за всеобща радост,
се целуваха,
скачаха -
сякаш хлапета -
но в алени ленти,
донейде парадно,
Невски
гъмжеше
от генерали напети.
Крачка след крачка -
ще стигнат
до край,
ще стигнат -
до полицейската свирка.
И вече
ноктенца
показват комай
буржуите
изпод
пухкави лапички.
Отпървом мряна риба -
дребен лов.
След туй по-едра -
като попчета, скумрии.
След туй и Дарданелският,
невинният Милюков,
с короната -
зад него -
Михаилчо гние.
Премиер-министрът - [20]
то не е власт -
просто везане!
Не -
да речеш -
нарком-дебелак.
Просто, девойче -
тъй мило разглезено!
Сякаш тенорче -
пей до истерика чак!
До нас
не достигна,
до нашто сърце,
от тая пуста февруарска свобода -
ни бод,
а оборонците - [21]
крещят,
със сопи в ръце:
"Марш, марш на фронта,
работен народ!" [22]
И на туй отгоре -
тия синковци,
що ни предаваха
и до и подир,
край слугите-пазачи
есери, Савинковци -
меншевиките -
клатят мъдри бради.
И в града,
вече замаслен,
за миг
откъм Нева,
някак с ярост,
от Финландската гара
по Виборгска
загърмя броневик.
И отново
вятър здрав,
приветен
разлюля
вълни на бунта,
пенни.
И Литейния
заляха
блузи и каскети:
"С нас е Ленин!
Да живее Ленин!"
- Другари! -
и над главите
на първите стотина
ръка
напред
протегна поривисто.
- Да хвърлим
на есдечеството
дрипите!
Долу властта
на съглашатели и капиталисти!
Ние сме гласа,
низините пронизал,
низините работнишки,
яростен глас.
Да живее партията,
строяща комунизъм,
да живее въстанието
за съветска власт! -
Първица
пред тълпата
втрещена
ей тука,
пред тебе,
наблизо,
изникна,
тъй просто,
обикновено,
недосегаемата дума -
"социализъм".
Ей тук,
иззад заводи гърмящи,
хоризонта закрила
с комини, с тръби,
изникна
утрешната
комуна на трудящите -
без буржоа,
без пролетарии,
без господари и раби.
Въз клупа
обвили ни
съглашателски въжа,
речта на Илич
като брадва простена.
И тълпата
преспи от рев не сдържа:
"Време е, верно!
Право е, Ленин!"
Домът
на Кшесинска, [23]
харизан
за краковдигане,
е работнишка днес забавачница.
Тука
фабричното множество
влиза,
в ленинската тук
се калява
ковачница.
"Яж ананаси,
кичи се с бижу -
идва деня ти последен,
буржуй". [24]
На хазяйската маса
пристъпваме меко -
как живеете
и що ядете?
В юли дори
се примерихме,
леко
за гърлото ги пипнахме
и за шкембето.
Буржуйски зъби -
те настръхнаха мигом.
- Бунтува се робът! [25]
Камшик -
и до кръв!
Керенски
с ръчичка
подписва
и мига:
Ленин - на мушка!
И партията
е пак в нелегалност.
И ето -
Илич във
Разлив е.
Илич е в Финландия.
Но ни хижата,
нито колибата,
нито полето
бнха
вожда предали
на дивата банда.
И затуй
всичко върви така
отлично,
според ленинската мисъл,
сякаш движено
от самата ленинска ръка.
Благодарна почва -
за думите Иличеви:
падат
и веднага
дело стават,
и редом
със работника
се стичат
милиони селяни
тогава.
И кога
на барикадите,
в тълпите
да идем -
ден определил,
и в слепи очи
как бий кръвта -
ще сети.
И дам ли си сметка
на туй, що съм минал,
и в дните подиря
кой е най-озарен,
едно и също
във спомена мине -
двайсет и пети,
първият ден.
От щикове -
мълнии святкат неволно,
моряците с бомби,
като с топки,
играят.
Трепери
от тътен
тревожния Смолни.
Стоят
картечари
отвън във замая.
- Вика ви,
моля,
другарят Сталин.
Третата,
вдясно,
той е там.
- Другари,
що сте се умълчали?
На камионетките!
Пощата -
нужна е нам!
- Слушам!-
обърна се
и скри се скоро,
и само
в моряшката лента
под лампата
блесна - "Аврора".
Кой тича
със заповед,
кой в групата спори,
кой щрака
затвора,
прегьнал колени.
Насам,
от другия край
в коридора,
върви на вереф
незабелязан
Ленин.
Илич ги вече
поведе във боя,
но без
по портрет
да го знаят все още,
войници се блъскаха
с вик във безброя
и се караха
яростно нощем.
И в тая желана
желязна буря,
Илич,
дори някак си
сънен,
вървеше,
с ръце на гърба,
защурал
очи,
като в кратер
бездънен.
Във някакъв момък
в навои, опърпан,
бе поглед прицелил -
недраг и немил -
сърцето му сякаш
със думи издърпал,
душата му сякаш
със мисъл пленил.
И знаех, че всичко
е ясно, разбрано,
ще ги улови
тоя поглед
наверно -
селяшкия стон
и войнишката рана,
на нобелци [26]
и на путиловци
волята безмерна.
В тоя череп
се носеха
стотини губернии,
минаваха до милиард и половина
хора.
Претеглил
цял свят
в една нощ неверна,
сутринта -
звънеше простора:
- Към всички!
Към всички!
Към всички!
Към фронтовете,
пияни от кръв,
към робите
от всякакъв род,
от богатите
хвърлени в робство. -
Властта - на Съветите! [27]
Земята - на селяните!
Мир на народите!
Хляб на гладните! -
Буржоата прочетоха -
чакайте, милички, -
пъчат търбуси
с доводи вески -
ще ви научат
Духонин с Корнилов,
ще ви научат -
Гучков и Керенски.
Но фронта
без бой
тия думи превзеха,
града и селото
декрети залеха,
дори с безграмотните -
чудо се случи.
Че знаем,
не ний,
те сами проумеха
що значи "ще ви научат".
Прелиташе
от близки
към ближни,
от близки
къмто далечни
ярка вълна:
"Мир на хижите,
война,
война,
на дворците война!" [28]
Биха се
във всеки завод
и сдружение,
като грах ги
от градовете
измитаха,
а след тях
в октомврийския марш,
неизменно,
горяха
"дворянски гнезда"
в равнините.
Доскоро постеля за боя със пръчки -
земята
за миг,
като топла погача,
с потоците
и със полята
селякът
в торбата си
сгъна, разкрачен.
И майчини синчета,
злоба захрачили,
пълзяха натам,
дето цар повелява.
Ех, много им здраве!
Ний пък
всяка готвачка
научи-щем
как се
управлява държава!
|