Питерцы
всё ещё
всем на радость
лобзались,
скакали детишками малыми,
но в красной ленточке,
слегка припарадясь.
Невский
уже
кишел генералами.
За шагом шаг -
и дойдут до точки,
дойдут
и до полицейского свиста.
Уже
начинают
казать ноготочки
буржуи
из лапок своих пушистых.
Сначала мелочь -
вроде мальков.
Потом повзрослее -
от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский,
в девичестве Милюков,
за ним
с коронацией
прёт Михаильчик.
Премьер
не власть -
вышивание гладью!
Это
тебе
не грубый нарком.
Прямо девушка -
иди и гладь её!
Истерики закатывает,
поёт тенорком.
Ещё
не попало
нам
и росинки
от этих самых
февральских свобод,
а у оборонцев -
уже хворостинки -
"марш, марш на фронт,
рабочий народ".
И в довершение
пейзажа славненького,
нас предававшие
и до
и потом,
вокруг
сторожами
эсеры да Савинковы,
меньшевики -
учёным котом.
И в город,
уже
заплывающий салом,
вдруг оттуда,
из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
загрохотал броневик.
И снова
ветер
свежий, крепкий
валы
революции
поднял в пене.
Литейный
залили
блузы и кепки.
"Ленин с нами!
Да здравствует Ленин!"
- Товарищи! -
и над головами
первых сотен
вперёд
ведущую
руку выставил. -
- Сбросим
эсдечества
обветшавшие лохмотья.
Долой
власть
соглашателей и капиталистов!
Мы -
голос
воли низа,
рабочего низа
всего света,
да здравствует
партия,
строящая коммунизм,
да здравствует
восстание
за власть Советов! -
Впервые
перед толпой обалделой
здесь же,
перед тобою,
близ,
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое слово -
"социализм".
Здесь же,
из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
во весь свод,
встала
завтрашняя
коммуна трудящихся -
без буржуев,
без пролетариев,
без рабов и господ.
На толщь
окрутивших
соглашательских верёвок
слова Ильича
ударами топора.
И речь
прерывало
обвалами рёва:
"Правильно, Ленин!
Верно!
Пора!"
Дом
Кшесинской,
за дрыгоножество
подаренный,
нынче -
рабочая блузница.
Сюда течёт
фабричное множество,
здесь
закаляется
в ленинской кузнице.
"Ешь ананасы,
рябчиков жуй,
день твой последний
приходит, буржуй".
Уж лезет
к сидящим
в хозяйском стуле -
как живёте
да что жуёте?
Примериваясь,
в июле
за горло потрогали
и за животик.
Буржуевы зубья
ощерились разом.
- Раб взбунтовался!
Плетями,
да в кровь его!
И ручку
Керенского
водят приказом -
на мушку Ленина!
В Кресты Зиновьева!
И партия
снова
ушла в подполье.
Ильич на Разливе,
Ильич в Финляндии.
Но ни чердак,
ни шалаш,
ни поле
вождя
не дадут
озверелой банде их.
Ленина не видно,
но он близ.
По тому,
работа движется как,
видна
направляющая
ленинская мысль,
видна
ведущая
ленинская рука.
Словам Ильичёвым -
лучшая почва:
падают,
сейчас же
дело растя,
и рядом
уже
с плечом рабочего -
плечи
миллионов крестьян.
И когда
осталось
на баррикады выйти,
день
наметив
в ряду недель,
Ленин
сам
явился в Питер:
- Товарищи,
довольно тянуть канитель!
Гнёт капитала,
голод-уродина,
войн бандитизм,
интервенция ворья -
будет! -
покажутся
белее родинок
на теле бабушки,
древней истории. -
И оттуда,
на дни
оглядываясь эти,
голову
Ленина
взвидишь сперва.
Это
от рабства
десяти тысячелетий
к векам
коммуны
сияющий перевал.
Пройдут
года
сегодняшних тягот,
летом коммуны
согреет лета,
и счастье
сластью
огромных ягод
дозреет
на красных
октябрьских цветах.
И тогда
у читающих
ленинские веления,
пожелтевших
декретов
перебирая листки,
выступят
слёзы,
выведенные из употребления,
и кровь
волнением
ударит в виски.
Когда я
итожу
то, что прожил,
и роюсь в днях -
ярчайший где.
Я вспоминаю
одно и то же -
двадцать пятое,
первый день.
Штыками
тычется
чирканье молний,
матросы
в бомбы
играют, как в мячики.
От гуда
дрожит
взбудораженный Смольный.
В патронных лентах
внизу пулемётчики.
- Вас
вызывает
товарищ Сталин.
Направо
третья,
он
там. -
- Товарищи,
не останавливаться!
Чего стали?
В броневики
и на почтамт! -
- По приказу
товарища Троцкого! -
- Есть! -
повернулся
и скрылся скоро,
и только
на ленте
у флотского
под лампой
блеснуло -
"Аврора".
Кто мчит с приказом,
кто в куче споря
кто щёлкал
затвором
на левом колене.
Сюда
с того конца коридорища
бочком
пошёл
незаметный Ленин.
Уже
Ильичём
поведённые в битвы,
ещё
не зная
его по портретам,
толкались,
орали,
острее бритвы
солдаты друг друга
крыли при этом.
И в этой желанной
железной буре
Ильич,
как будто
даже заспанный,
шагал,
становился
и глаз, сощуря,
вонзал,
заложивши
руки за спину.
В какого-то парня
в обмотках,
лохматого,
уставил
без промаха бьющий глаз,
как будто
сердце
с-под слов выматывал,
как будто
душу
тащил из-под фраз.
И знал я,
что всё
раскрыто и понято
и этим
глазом
наверное выловится -
и крик крестьянский,
и вопли фронта,
и воля нобельца,
и воля путиловца.
Он
в черепе
сотней губерний ворочал,
людей
носил
до миллиардов полутора.
Он
взвешивал
мир
в течение ночи,
а утром:
- Всем!
Всем!
Всем это -
фронтам,
кровью пьяным,
рабам
всякого рода,
в рабство
богатым отданным.
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным!
Буржуи
прочли
- погодите,
выловим, -
животики пятят
доводом веским -
ужо им покажут
Духонин с Корниловым,
покажут ужо им
Гучков с Керенским.
Но фронт
без боя
слова эти взяли -
деревня
и город
декретами залит,
и даже
безграмотным
сердце прожёг.
Мы знаем,
не нам,
а им показали,
какое такое бывает
"ужо".
Переходило
от близких к ближним,
от ближних
дальним взрывало сердца:
"Мир хижинам,
война,
война,
война дворцам!"
Дрались
в любом заводе и цехе,
горохом
из городов вытряхали,
а сзади
шаганье октябрьское
метило вехи
пылающих
дворянских усадеб.
Земля -
подстилка под ихними порками,
и вдруг
её,
как хлебища в узел,
со всеми ручьями её
и пригорками
крестьянин взял
и зажал, закорузел.
В очках
манжетщики,
злобой похаркав,
ползли туда,
где царство да графство.
Дорожка скатертью!
Мы и кухарку
каждую
выучим
управлять государством!
|
|
I pietrogradesi in gioia
si baciano e saltano come bambini,
mai poiché sfilano in parata e col nastrino rosso
già la Prospettiva Nevsky ribolle di generali. [39]
Passo passo arriveranno anche al fischietto di polizia.
Già cominciano a mostrare le unghiette
i borghesi dalle zampe pelose.
Da principio come cuccioli in gioco,
poi sempre più feroci, Milyukov dei Dardanelli
e l'incoronazione del fratellino Michele.
Il "premier" non è che un ricamo a punto piatto.
Non si tratta del rozzo Commissario del Popolo,
ma di una ragazza civetta che si fa guardare,
canta con voce sottile e s'infioretta d'isterismi.
Di queste libertà di febbraio
non abbiamo ancor vista la rugiada
che già i difensori della patria
ci mostrano le verghe,
"Marcia, marcia verso il fronte, popolo lavoratore!
E a complemento del glorioso paesaggio,
che ci ha traditi sia prima che dopo,
come guardiani, si dispongono intorno
i social-rivoluzionari, quelli di Savinkov
e i menscevichi, gatti sapienti. [40]
Quando d'un tratto, dietro la Neva,
dalla stazione di Finlandia,
attraverso il quartiere di Vyborg,
sulla città che già nuota in un velo di ghiaccio
rombò un treno blindato.
E di nuovo
il gelido vento impetuoso
sollevò le schiumose onde
della rivoluzione. [41]
Camicie e berretti invasero la via Liteiny:
"Lenin è con noi, viva Lenin!"
"Compagni!" e sopra le teste degli operai
protese la mano come a indicare una meta,
"Sbarazziamoci della socialdemocrazia,
buttiamo fuori questi stracci ammuffiti.
Abbasso il potere dei conciliatori
e dei capitalisti!
Noi siamo la voce profonda
della base popolare, la voce profonda
degli operai di tutta la terra.
Viva il Partito che costruisce il Comunismo!
Viva l'insurrezione per il potere dei Soviet!" [42]
Per la prima volta, davanti alla folla stupita,
qui presso te, è balzata
come una cosa semplice, che si può fare,
l'inaccessibile parola "Socialismo".
Proprio di qui, dalle urlanti officine,
illuminando il giro dell'orizzonte,
è apparsa la futura Comune dei lavoratori,
senza borghesi né proletari, senza schiavi e padroni.
Sul groviglio delle ritorte funi
dei conciliatori, le parole di Lenin
furono colpi d'ascia.
Il suo discorso suscitò improvvise grida:
"È giusto, Lenin!
Era ora!"
Il palazzo della Kshesinskaya, [43]
regalatole perché agitava le gambe,
è ora una tuta operaia.
Qui dilaga la moltitudine delle officine
a temprarsi nella fucina di Lenin.
"Mangia pure ananas, mastica pure pernici,
il tuo ultimo giorno sta venendo, o borghese!"
Già c'insinuiamo tra chi siede nei posti padronali:
"Cosa mangiate? Come vivete?"
E per provare, nel luglio,
gli tastiamo la gola e il pancino. [44]
I denti dei borghesi di colpo si fecero aguzzi:
"Lo schiavo s'è ribellato, battilo a sangue!"
E puntano l'arma di Kerensky su Lenin. [45]
Ancora una volta il Partito
si ritirò nell'illegalità.
Ilyich è a Razliv,
nella Finlandia,
ma non una soffitta, né un campo, né una capanna
tradirono Lenin a quella banda di vipere!
Lenin non appare ma è vicino.
Da come il lavoro procede
si vede la mente direttiva di Lenin,
la mano di Lenin che guida.
Le parole di Lenin cadono in buona terra,
danno rapidi frutti,
già spalla a spalla con gli operai
stanno milioni di spalle contadine.
E quando alle barricate si giunse,
scegliendo un giorno nella serie dei giorni,
Lenin stesso apparve a Pietrogrado, [46]
"Basta, compagni. Troppo a lungo soffrimmo.
Il giogo del capitale, il mostro della fame,
i banditi delle guerre, i ladri interventisti
ci sembreranno più bianchi dei nei
sul corpo rugoso di nonna storia antica.
Basta".
E guardando di laggiù queste giornate,
vedrai dapprima la testa di Lenin,
il suo pensiero apre una strada di luce
dall'era degli schiavi
ai secoli della Comune.
Passeranno gli anni dei nostri tormenti
e ancora, all'estate della Comune,
scalderemo la nostra vita
e la felicità, con dolcezza di frutti giganti,
maturerà sui fiori dell'ottobre.
E chi leggerà le parole di Lenin,
sfogliando le carte gialle dei decreti,
sentirà il sangue battere alle tempie
e salire le lacrime dal cuore.
Quando rivedo ciò che ho vissuto
e scavo in quei giorni,
chiaro il ricordo mi balena,
fu il 25, il primo giorno.
Con le baionette s'infigge il lampo,
i marinai giocano a palla con le bombe,
nel fragore sussulta Palazzo Smolny
e fra nastri di cartucce
crepitano dall'atrio i mitraglieri.
"Compagni, vi chiama il compagno Stalin.
Destra, la terza stanza".
Egli è là:
"Compagni, presto, sulle autoblinde!
Occupate la Posta Centrale!"
"Sì", risponde un marinaio
e scompare, e sotto la lampada, sul suo berretto,
è brillato un nome, "Aurora". [47]
Chi si lancia con un ordine
nella mischia,
chi scatta col caricatore sul ginocchio.
E qui, venendo senza rumore,
dal corridoio passò inosservato Lenin. [48]
I soldati che Ilyich aveva guidati alla lotta,
non conoscendolo ancora dai ritratti,
accanto a lui si urtavano con grida,
con bestemmie più taglienti dei rasoi.
E in questa bufera di ferro agognata,
Lenin, assorto, camminava,
si fermava, aggrottava le ciglia,
interveniva, con le mani dietro la schiena.
Su qualche ragazzo arruffato,
con fasce alle gambe,
fissava l'occhio che batte senza sbagliare
ed era come se il cuore
si struggesse di sotto alle parole,
come se l'anima svelasse
di sotto l'intrico delle frasi.
Ed io sapevo che tutto era chiarito,
era capito, sapevo che l'occhio di Lenin
coglieva il grido del contadino
e gli urli del fronte,
la volontà delle officine Nobel,
la volontà delle officine Pulitov.
Egli girava nella memoria centinaia di province,
abbracciava un miliardo e mezzo di uomini.
Egli soppesava il mondo nel corso della notte.
E la mattina:
"A tutti, a tutti, a tutti.
A tutti i fronti rossi di sangue,
a tutti gli schiavi sotto il pugno dei ricchi.
Il potere ai Soviet.
La terra ai contadini.
La pace ai popoli.
Il pane agli affamati". [49]
Questi messaggi lessero i borghesi e gridarono:
"Aspettate,
vi metteremo a posto. Vi faremo sparire la pancia
con argomenti persuasivi".
E chiamano Dukhonin e Kornilov,
chiamano Guchkov e Kerensky. [50]
Ma i messaggi di Lenin
conquistarono il fronte senza combattere.
Campagne e città inondarono i decreti,
anche gli analfabeti ne ebbero il cuore bruciato.
Sappiamo che loro, non noi,
provarono ciò che poi è accaduto.
Dagli uni agli altri passarono quelle parole,
dai vicini ai lontani, a tutti infiammarono i cuori:
"Pace alle capanne, guerra ai palazzi".
Si batterono in ogni officina,
sollevando la polvere nelle città
e dietro il passo di ottobre
arse il falò delle ville nobiliari.
La terra, lettiera sotto la frusta dei padroni,
il contadino la prese, come pagnotta dal sacco,
con tutti i suoi ruscelli e le colline,
la seminò cantando e lavorò.
Gli aristocratici, inamidati e occhialuti,
sputando rabbia,
si trascinavano in fuga
là dove ancora hanno qualche valore
i titoli di conte o di barone.
Buon viaggio!
Noi,
anche ad ogni cuoco
insegneremo a dirigere lo stato.
|