Питерцы
всё ещё
всем на радость
лобзались,
скакали детишками малыми,
но в красной ленточке,
слегка припарадясь.
Невский
уже
кишел генералами.
За шагом шаг -
и дойдут до точки,
дойдут
и до полицейского свиста.
Уже
начинают
казать ноготочки
буржуи
из лапок своих пушистых.
Сначала мелочь -
вроде мальков.
Потом повзрослее -
от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский,
в девичестве Милюков,
за ним
с коронацией
прёт Михаильчик.
Премьер
не власть -
вышивание гладью!
Это
тебе
не грубый нарком.
Прямо девушка -
иди и гладь её!
Истерики закатывает,
поёт тенорком.
Ещё
не попало
нам
и росинки
от этих самых
февральских свобод,
а у оборонцев -
уже хворостинки -
"марш, марш на фронт,
рабочий народ".
И в довершение
пейзажа славненького,
нас предававшие
и до
и потом,
вокруг
сторожами
эсеры да Савинковы,
меньшевики -
учёным котом.
И в город,
уже
заплывающий салом,
вдруг оттуда,
из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
загрохотал броневик.
И снова
ветер
свежий, крепкий
валы
революции
поднял в пене.
Литейный
залили
блузы и кепки.
"Ленин с нами!
Да здравствует Ленин!"
- Товарищи! -
и над головами
первых сотен
вперёд
ведущую
руку выставил. -
- Сбросим
эсдечества
обветшавшие лохмотья.
Долой
власть
соглашателей и капиталистов!
Мы -
голос
воли низа,
рабочего низа
всего света,
да здравствует
партия,
строящая коммунизм,
да здравствует
восстание
за власть Советов! -
Впервые
перед толпой обалделой
здесь же,
перед тобою,
близ,
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое слово -
"социализм".
Здесь же,
из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
во весь свод,
встала
завтрашняя
коммуна трудящихся -
без буржуев,
без пролетариев,
без рабов и господ.
На толщь
окрутивших
соглашательских верёвок
слова Ильича
ударами топора.
И речь
прерывало
обвалами рёва:
"Правильно, Ленин!
Верно!
Пора!"
Дом
Кшесинской,
за дрыгоножество
подаренный,
нынче -
рабочая блузница.
Сюда течёт
фабричное множество,
здесь
закаляется
в ленинской кузнице.
"Ешь ананасы,
рябчиков жуй,
день твой последний
приходит, буржуй".
Уж лезет
к сидящим
в хозяйском стуле -
как живёте
да что жуёте?
Примериваясь,
в июле
за горло потрогали
и за животик.
Буржуевы зубья
ощерились разом.
- Раб взбунтовался!
Плетями,
да в кровь его!
И ручку
Керенского
водят приказом -
на мушку Ленина!
В Кресты Зиновьева!
И партия
снова
ушла в подполье.
Ильич на Разливе,
Ильич в Финляндии.
Но ни чердак,
ни шалаш,
ни поле
вождя
не дадут
озверелой банде их.
Ленина не видно,
но он близ.
По тому,
работа движется как,
видна
направляющая
ленинская мысль,
видна
ведущая
ленинская рука.
Словам Ильичёвым -
лучшая почва:
падают,
сейчас же
дело растя,
и рядом
уже
с плечом рабочего -
плечи
миллионов крестьян.
И когда
осталось
на баррикады выйти,
день
наметив
в ряду недель,
Ленин
сам
явился в Питер:
- Товарищи,
довольно тянуть канитель!
Гнёт капитала,
голод-уродина,
войн бандитизм,
интервенция ворья -
будет! -
покажутся
белее родинок
на теле бабушки,
древней истории. -
И оттуда,
на дни
оглядываясь эти,
голову
Ленина
взвидишь сперва.
Это
от рабства
десяти тысячелетий
к векам
коммуны
сияющий перевал.
Пройдут
года
сегодняшних тягот,
летом коммуны
согреет лета,
и счастье
сластью
огромных ягод
дозреет
на красных
октябрьских цветах.
И тогда
у читающих
ленинские веления,
пожелтевших
декретов
перебирая листки,
выступят
слёзы,
выведенные из употребления,
и кровь
волнением
ударит в виски.
Когда я
итожу
то, что прожил,
и роюсь в днях -
ярчайший где.
Я вспоминаю
одно и то же -
двадцать пятое,
первый день.
Штыками
тычется
чирканье молний,
матросы
в бомбы
играют, как в мячики.
От гуда
дрожит
взбудораженный Смольный.
В патронных лентах
внизу пулемётчики.
- Вас
вызывает
товарищ Сталин.
Направо
третья,
он
там. -
- Товарищи,
не останавливаться!
Чего стали?
В броневики
и на почтамт! -
- По приказу
товарища Троцкого! -
- Есть! -
повернулся
и скрылся скоро,
и только
на ленте
у флотского
под лампой
блеснуло -
"Аврора".
Кто мчит с приказом,
кто в куче споря
кто щёлкал
затвором
на левом колене.
Сюда
с того конца коридорища
бочком
пошёл
незаметный Ленин.
Уже
Ильичём
поведённые в битвы,
ещё
не зная
его по портретам,
толкались,
орали,
острее бритвы
солдаты друг друга
крыли при этом.
И в этой желанной
железной буре
Ильич,
как будто
даже заспанный,
шагал,
становился
и глаз, сощуря,
вонзал,
заложивши
руки за спину.
В какого-то парня
в обмотках,
лохматого,
уставил
без промаха бьющий глаз,
как будто
сердце
с-под слов выматывал,
как будто
душу
тащил из-под фраз.
И знал я,
что всё
раскрыто и понято
и этим
глазом
наверное выловится -
и крик крестьянский,
и вопли фронта,
и воля нобельца,
и воля путиловца.
Он
в черепе
сотней губерний ворочал,
людей
носил
до миллиардов полутора.
Он
взвешивал
мир
в течение ночи,
а утром:
- Всем!
Всем!
Всем это -
фронтам,
кровью пьяным,
рабам
всякого рода,
в рабство
богатым отданным.
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным!
Буржуи
прочли
- погодите,
выловим, -
животики пятят
доводом веским -
ужо им покажут
Духонин с Корниловым,
покажут ужо им
Гучков с Керенским.
Но фронт
без боя
слова эти взяли -
деревня
и город
декретами залит,
и даже
безграмотным
сердце прожёг.
Мы знаем,
не нам,
а им показали,
какое такое бывает
"ужо".
Переходило
от близких к ближним,
от ближних
дальним взрывало сердца:
"Мир хижинам,
война,
война,
война дворцам!"
Дрались
в любом заводе и цехе,
горохом
из городов вытряхали,
а сзади
шаганье октябрьское
метило вехи
пылающих
дворянских усадеб.
Земля -
подстилка под ихними порками,
и вдруг
её,
как хлебища в узел,
со всеми ручьями её
и пригорками
крестьянин взял
и зажал, закорузел.
В очках
манжетщики,
злобой похаркав,
ползли туда,
где царство да графство.
Дорожка скатертью!
Мы и кухарку
каждую
выучим
управлять государством!
|
|
Petrograd citizens
still kept skipping,
exulting
in glee ephemeral.
But already,
red-ribboned,
in martial frippery,
the Nevsky swarmed [24]
with treacherous generals.
Another few months
and they'll reach the limit:
it'll come
to policemen's whistles.
The bourgeois
already itch to begin it,
already
the fur
on the beast's back bristles.
At first
mere fry
at which one might scoff,
then big sharks
emerged
to swallow
the nation.
Next
Dardanelsky,
nee Milyukov, [25]
and finally
Prince Mikhail [26]
agog for coronation.
The Premier [27]
wields power
with feathery splendour:
none of your commissar's snarling.
Sings in a tenor
maidenly tender,
even kicks up hysterics,
the darling.
We hadn't yet tasted
the sorriest crumbs
of February's
freedom-prodigies
when
"Off to the front,
working thingamagums!"
the war-boys
began prodding us.
And to crown
this picture
of passing beauty,
traitors and doublecrossers
before and after that,
S.R.s and Savinkovs [28]
stood on watchdog duty
with Mensheviks [29]
as the Tell-Tale Cat.
When suddenly
into the city
sleekening with blubber,
from beyond
the broad-banked Neva,
from Finland Station
through the Vyborg suburb
rumbled
an armoured car.
And again
the gale,
momentum gaining,
set the whirlwind
of revolution spinning.
Caps and blouses
flooded the Liteiny: [30]
"Lenin's with us!
Long live Lenin!"
"Comrades",
and over the heads
of the hundreds clapping
forward
a guiding hand
he thrust,
"Let's cast off
the outworn Social-Democrat trappings.
Chuck the capitalists
and their yes-men
into the dust!
We voice
the will
of the toilers
and tillers
of the whole world.
Now's the hour.
Long live the Party
of communism builders,
long live
armed struggle
for Soviet power!"
For the first time ever
without ado
before the flabbergasted
human ocean
arose
as a routine job to do
once unattainable
socialism.
There,
beyond the factories roaring,
there, on the horizon
with blinding force
it shone
before us,
the Commune
of tomorrow
without bourgeois,
proletarians,
slaves
or lords.
Through the tangle
of tethering
yes-men's tenets
Lenin's speech
came crashing like an axe,
indented with uproar
every minute:
"Right,
Lenin!
It's time to act!"
Kshesinskaya's palace, [31]
earned by twiddling toes
today's invaded
by boots
steel-heeled.
It's here
the factory multitude
flows
in Lenin's smithy
to be tempered
and steeled.
"Munch your pineapples,
chew your grouse!
Your days are over,
bourgeois louse!"
Already we demanded
the wherefore and why
from those
who, lording it,
quaffed and guzzled,
and during
the dress rehearsal of July [32]
tickled their gizzards
with revolver muzzles.
The bosses bared fangs,
their looks spelt murder:
"Rioting slaves!
We'll show 'em!"
they thundered.
"Lenin to the wall!"
Kerensky penned the order;
"To jail with Zinoviev!" [33]
and the Party
went underground.
Ilyich's in Finland,
at Razliv,
safe and sound,
hidden securely
in a twig shelter.
It won't betray him
to the pack of hounds
ready
to snap him up
in the welter.
Lenin's unseen,
and yet he's near,
and time and events
don't stand.
Every slogan
is Lenin's idea,
every move
is guided
by Lenin's hand.
Each word
by Ilyich
finds soil most fertile
and falling
forthwith
promotes
our cause,
and see -
alongside
with Leninist workers
millions of peasants
into its orbit it draws.
And when
it remained
but to mount barricades,
having chosen
a day out of many,
back to Petrograd
to the workers' aid
with
"Comrades,
we've waited enough!"
came Lenin.
"The yoke of capital,
hunger's prodding,
the banditry of wars
and thieving intervention
will seem
in time
mere moles on the body
of Grandma History,
escaping attention".
And looking back
from the future
on this day
the first thing seen
will be Lenin's figure,
from millennia
of slavery
blazing the way
to the age of the Commune
through want
and rigour.
These years of privation
will sink into the past
and the summer
of the Commune
warm this globe of ours,
and the huge,
sweet fruit of happiness
at last
will mature
from the crimson
October flowers.
And then
the readers
of Lenin's behests,
as the yellowing pages
they peruse,
will feel a hot tide
well up in their breasts,
and in their eyes -
hot tears,
long since out of use.
When I look
for the grandest day
of my life,
rummaging
in all
I've gone through and seen.
I name without doubt
or internal strife
October 25,
1917.
The Smolny throbs [34]
in a buzz of excitement.
Grenades
hang on seamen
like partridges.
Bayonets zigzag
like flashes of lightning.
Below stand machine-gunners
belted with cartridges.
No aimless shuffling
in the corridors;
with bombs and rifles
no one's a novice.
"Comrade Stalin
wants to see you.
Here's
the orders:
armoured cars -
to the General Post Office".
"Comrade Trotsky's [35]
instructions".
"Right!"
- he dashed forward
and the man's
navy ribbons
flashed:
"Aurora". [36]
Some run with dispatches,
others
stand arguing,
still others
click rifle-bolts -
no two figures
the same.
And here,
no token
of greatness
or grandeur,
brisk
but inconspicuous,
Lenin
came.
Already
led
by Lenin
into battle,
they didn't know him
from portraits
yet;
bustled,
hollered,
exchanged banter,
with a quickfire of oaths,
hail-fellow-well-met.
And there,
in that long-wished-for
iron storm
Lenin,
drowsy with fatigue,
it would seem,
pacing,
stopping,
hands clasped behind back,
dug his eyes
into the motley scene.
Once I saw him
stabbing them
into a chap in puttees,
dead-aiming,
sharp-edged
as razors,
seizing the gist
as pincers would seize,
dragging the soul
from under words and phrases.
And I knew,
everything
was disclosed
and understood,
everything
those eyes
were raking for:
where
the shipwright
and miner stood,
what
the peasant and soldier were aching for.
He kept all races
within his sight,
all continents
where the sun goes setting
on dawning;
weighed the whole globe
in his brain
by night
and in the morning:
"To all,
every
and each,
slaves of the rich
one another
hacking and carving;
to you we appeal
this hour:
Let the Soviets
take over
government power!
Bread
to the starving!
Land
to the farmers!
Peace
to the peoples
and their warring armies!"
The bourgeois, busy
drinking their fill of
soldierly blood,
shrieked in a frenzy:
"At 'em,
Dukhonin and Kornilov,
show 'em what's what,
Guchkov and Kerensky!" [37]
But both front and rear
surrendered without a shot
when the decrees [38]
hailed down on them,
scorching.
Today we know
who showed whom
what's what;
even at illiterates' hearts
they got,
into steel determination
forging.
From near
unto far
it went rolling,
mounting
from a whisper
to a roar:
"Peace to cottages
poor and lowly,
war on palaces,
war, war, war!"
We fought
in all factories,
humble and famous,
shook 'em out of cities like peas,
while outside
the October wildfire
left flaming manors
for landmarks
marking
its triumphant stride.
The land -
once a mat
for wholesale floggings -
was suddenly seized
by a calloused hand
with rivulets,
hillocks
and other belongings
and held tight -
the long-dreamed-of,
blood-soaked land.
The spectacled white-collars,
spitting in spite,
sneaked off
to where kingdoms and dukedoms
still remain.
Good riddance!
We'll train every cook
so she might
manage the country
to the workers' gain.
|