Red Alert Project
Utopia & Dystopia
* * Back * *

Foreword: different translations are hereby provided, each one by a different author, a different cultural environment, a different historical period. Layout and spacing match the original printout, explanatory notes have been also preserved. Some chapters have been heavily modified/censored/integrated by the author during the translation process. Please always refer to the russian original version, in case.

0 / I.1 / I.2 / I.3 / I.4 / I.5 / I.6 / I.7 / I.8 / II.1 / II.2 / II.3 / II.4 / II.5 / II.6 / II.7 / II.8 / II.9 / II.10 / III.1 / III.2 / III.3 / III.4 / III.5

[Русский]

 

[English] - [Български] - [Italiano]

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН
Владимир Владимирович Маяковский

Российской Коммунистической Партии посвящаю

 

VLADIMIR ILYICH LENIN
Vladimir Vladimirovich Mayakovsky

To the Russian Communist Party I dedicate this poem

Время -
       начинаю
              про Ленина рассказ.
Но не потому,
             что горя
                     нету более,
время
     потому,
            что резкая тоска
стала ясною
           осознанною болью.
Время,
      снова
           ленинские лозунги развихрь.
Нам ли
      растекаться
                 слёзной лужею, -
Ленин
     и теперь
             живее всех живых.
Наше знанье -
             сила
                 и оружие.

 

The time has come.
                  I begin
                         the story of Lenin.
Not
   because the grief
                    is on the wane,
but because
           the shock of the first moment
has become
          a clear-cut,
                      weighed and fathomed pain.
Time,
     speed on,
              spread Lenin's slogans in your whirl!
Not for us
          to drown in tears,
                            whatever happens.
There's no one
              more alive
                        than Lenin in the world,
our strength,
             our wisdom,
                        surest of our weapons.

I . 1

 

I . 1

Люди - лодки.
             Хотя и на суше.
Проживёшь
         своё
             пока,
много всяких
            грязных ракушек
налипает
        нам
           на бока.
А потом,
        пробивши
                бурю разозлённую,
сядешь,
       чтобы солнца близ,
и счищаешь
          водорослей
                    бороду зелёную
и медуз малиновую слизь.
Я
 себя
     под Лениным чищу,
чтобы плыть
           в революцию дальше.
Я боюсь
       этих строчек тыщи,
как мальчишкой
              боишься фальши.
Рассияют головою венчик,
я тревожусь,
            не закрыли чтоб
настоящий,
          мудрый,
                 человечий
ленинский
         огромный лоб.
Я боюсь,
        чтоб шествия
                    и мавзолеи,
поклонений
          установленный статут
не залили б
           приторным елеем
ленинскую
         простоту.
За него дрожу,
              как за зеницу глаза,
чтоб конфетной
              не был
                    красотой оболган.
Голосует сердце -
                 я писать обязан
по мандату долга.

 

People
      are boats,
                although on land.
While life
          is being roughed
all species
           of trash
                   from the rocks and sand
stick
     to the sides of our craft.
But then,
         having broken
                      through the storm's mad froth,
one sits
        in the sun
                  for a time
and cleans off
              the tousled seaweed growth
and oozy
        jellyfish slime.
I
 go to Lenin
            to clean off mine
to sail on
          with the revolution.
I fear
      these eulogies
                    line upon line
like a boy
          fears falsehood and delusion.
They'll rig up an aura
                      round any head;
the very idea -
               I abhor it,
that such a halo
                poetry-bred
should hide
           Lenin's real,
                        huge,
                             human forehead.
I'm anxious lest rituals,
                         mausoleums
                                   and processions,
the honeyed incense
                   of homage and publicity
should
      obscure
             Lenin's essential
simplicity.
I shudder
         as I would
                   for the apple of my eye
lest Lenin
          be falsified
                      by tinsel beauty.
Write! -
        votes my heart,
                       commissioned by
the mandate
           of duty.

I . 2

 

I . 2

Вся Москва.
           Промёрзшая земля
                           дрожит от гуда.
Над кострами
            обмороженные с ночи.
Что он сделал?
              Кто он
                    и откуда?
Почему
      ему
         такая почесть?
Слово за словом
               из памяти таская.
Не скажу
        ни одному -
                   на место сядь.
Как бедна
         у мира
               слова мастерская!
Подходящее
          откуда взять?
У нас
     семь дней,
у нас
     часов - двенадцать.
Не прожить
          себя длинней.
Смерть
      не умеет извиняться.
Если ж
      с часами плохо,
мала
    календарная мера,
мы говорим -
            "эпоха",
мы говорим -
            "эра".
Мы
  спим
      ночь.
Днём
    совершаем поступки.
Любим
     свою толочь
воду
    в своей ступке.
А если
      за всех смог
направлять
          потоки явлений,
мы говорим -
            "пророк",
мы говорим -
            "гений".
У нас
     претензий нет, -
не зовут -
          мы и не лезем
нравимся
        своей жене,
и то
    довольны донельзя.
Если ж,
       телом и духом слит,
прёт
    на нас непохожий,
шпилим -
        "царственный вид",
удивляемся -
            "дар божий".
Скажут так, -
             и вышло
                    ни умно, ни глупо.
Повисят слова
             и уплывут, как дымы.
Ничего
      не выколупишь
                   из таких скорлупок.
Ни рукам
        ни голове не ощутимы.
Как же
      Ленина
            таким аршином мерить!
Ведь глазами
            видел
                 каждый всяк -
"эра" эта
         проходила в двери,
даже
    головой
           не задевая о косяк.
Неужели
       про Ленина тоже:
"вождь
      милостью божьей"?
Если б
      был он
            царствен и божествен,
я б
   от ярости
            себя не поберёг,
я бы
    стал бы
           в перекоре шествий,
поклонениям
           и толпам поперёк.
Я б
   нашёл
        слова
             проклятья громоустого,
и пока
      растоптан
               я
                и выкрик мой,
я бросал бы
           в небо
                 богохульства,
по Кремлю бы
            бомбами
                   метал:
                         ДОЛОЙ!
Но тверды
         шаги Дзержинского
                          у гроба.
Нынче бы
        могла
             с постов сойти чека.
Сквозь мильоны глаз,
                    и у меня
                            сквозь оба,
лишь сосульки слёз,
                   примёрзшие
                             к щекам.
Богу
    почести казённые
                    не новость.
Нет!
    Сегодня
           настоящей болью
                          сердце холодей.
Мы
  хороним
         самого земного
изо всех
        прошедших
                 по земле людей.
Он земной,
          но не из тех,
                       кто глазом
упирается
         в своё корыто.
Землю
     всю
        охватывая разом.
Видел
     то,
        что временем закрыто.
Он, как вы
          и я,
              совсем такой же,
только,
       может быть,
                  у самых глаз
мысли
     больше нашего
                  морщинят кожей,
да насмешливей
              и твёрже губы,
                            чем у нас.
Не сатрапья твёрдость,
                      триумфаторской коляской
мнущая
      тебя,
           подёргивая вожжи.
Он
  к товарищу
            милел
                 людскою лаской.
Он
  к врагу
         вставал
                железа твёрже.
Знал он
       слабости,
                знакомые у нас,
как и мы,
         перемогал болезни.
Скажем,
       мне бильярд -
                    отращиваю глаз,
шахматы ему -
             они вождям
                       полезней.
И от шахмат
           перейдя
                  к врагу натурой,
в люди
      выведя
            вчерашних пешек строй,
становил
        рабочей - человечьей диктатурой
над тюремной
            капиталовой турой.
И ему
     и нам
          одно и то же дорого.
Отчего ж,
         стоящий
                от него поодаль,
я бы
    жизнь свою,
               глупея от восторга,
за одно б
         его дыханье
                    Отдал?!
Да не я один!
             Да что я
                     лучше, что ли?!
Даже не позвать,
                раскрыть бы только рот -
кто из вас
          из сёл,
                 из кожи вон,
                             из штолен
не шагнёт вперёд?!
В качке -
         будто бы хватил
                        вина и горя лишку -
инстинктивно
            хоронюсь
                    трамвайной сети.
Кто
   сейчас
         оплакал бы
                   мою смертишку
в трауре
        вот этой
                безграничной смерти!
Со знамёнами идут,
                  и так.
                        Похоже -
стала
     вновь
          Россия кочевой.
И Колонный зал
              дрожит,
                     насквозь прохожен.
Почему?
       Зачем
            и отчего?
Телеграф
        охрип
             от траурного гуда.
Слёзы снега
           с флажьих
                    покрасневших век.
Что он сделал,
              кто он
                    и откуда -
этот
    самый человечный человек?

 

All Moscow's
            frozen through,
                           yet the earth quakes with emotion.
Frostbite
         drives its victims
                           to the fires.
Who is he?
          Where from?
                     Why this commotion?
Why such honours
                when a single man expires?
Dragging word by word
                     from memory's coffers
won't suit either me
                    or you who read.
Yet what a meagre choice
                        the dictionary offers!
Where to get
            the very words we need?
We've
     seven days
               to spend,
twelve hours
            for diverse uses.
Life must begin -
                 and end.
Death won't accept
                  excuses.
But if
      it's no more
                  a matter of hours,
if the calendar measure
                       falls short,
"Epoch"
       is a usual
                 comment of ours,
"Era" or something
                  of the sort.
We
  sleep
       at night,
busy
    around
          by day,
each grinds his water
                     in his own pet mortar
and so
      fritters life away.
But if,
       single-handed,
                     somebody can
turn the tide
             to everyone's profit
we utter
        something like
                      "Superman",
"Genius"
        or "Prophet".
We
  don't ask much of life,
won't budge an inch
                   unless required.
To please
         the wife
is the utmost
             to which we aspire.
But if,
       monolithic
                 in body and soul,
someone
       unlike us
                emerges,
we discover
           a god-like aureole
or appendages
             equally gorgeous.
Tags and tassels
                laid out on shelves,
neither silly
             nor smart -
                        no weightier than smoke.
Go
  scrape meaning
                out of such shells -
empty as eggs
             without white or yolk.
How, then, apply
                such yardsticks to Lenin
when anyone could see
                     with his very own eyes:
that "era"
          cleared doorways
                          without even bending,
wore jackets
            no bigger
                     than average size.
Should Lenin, too,
                  be hailed by the nation
as "Leader
          by Divine Designation"?
Had he
      been kingly or godly indeed
I'd never spare myself,
                       on protest bent;
I'd raise a clamour
                   in hall and street
against the crowds,
                   speeches,
                            processions
                                       and laments.
I'd find
        the words
                 for a thundering condemnation,
and while
         I'd be trampled on,
                            I and my cries,
I'd bomb
        the Kremlin
                   with demands
                               for resignation,
hurling
       blasphemy
                into the skies.
But calm
        by the coffin
                     Dzerzhinsky [1]
                                appears.
Today
     he could easily
                    dismiss
                           the guard.
In millions of eyes
                   shines nothing
                                 but tears,
not running down cheeks,
                        but frozen hard.
Your divinity's decease
                       won't rouse a mote of feeling.
No!
   Today
        real pain
                 chills every heart.
We're burying
             the earthliest
                           of beings
that ever came to play
                      an earthly part.
Earthly, yes;
             but not the earth-bound kind
who'll never peer
                 beyond the precincts of their sty.
He took in
          all the planet
                        at a time,
saw things
          out of reach
                      for the common eye.
Though like you and I
                     in every detail,
his forehead rose
                 a taller,
                          steeper tower;
the thought-dug wrinkles
                        round the eyes
                                      went deeper,
the lips looked firmer,
                       more ironical than ours.
Not the satrap's firmness
                         that'll grind us,
tightening the reins,
                     beneath a triumph-chariot's wheel.
With friends
            he'd be
                   the very soul of kindness,
with enemies
            as hard
                   as any steel.
He, too,
        had illnesses
                     and weaknesses
                                   to fight
and hobbies
           just the same as we have,
                                    reader.
For me it's billiards, say,
                           to whet the sight;
for him it's chess -
                    more useful
                               for a leader.
And turning
           face about
                     from chess
                               to living foes,
yesterday's dumb pawns
                      he led
                            to a war of classes
until a human,
              working-class dictatorship
                                        arose
to checkmate Capital
                    and crush its prison-castle.
We and he
         had the same ideals to cherish.
Then why is it,
               no kin of his,
                             I'd welcome death,
crazy with delight,
                   would gladly perish
so that he might draw
                     a single breath?
And not I alone.
                Who says I'm better than the rest?
Not a single soul of us,
                        I reckon,
in all the mines
                and mills
                         from East
                                  to West
would hesitate
              to do the same
                            at the slightest beckon.
Instinctively,
              I shrink
                      from tram-rails
                                     to quiet corners,
giddy
     as a drunk
               who sees the lees.
Who would mind
              my puny death
                           among these mourners
lamenting
         the enormousness
                         of his decease?
With banners
            and without,
                        they come,
                                  as if all Russia
had again
         turned nomad for a while.
The House of Unions [2]
                   trembles with their motion.
What can be the reason?
                       Wherefore?
                                 Why?
Snow-tears
          from the flags' red eyelids
                                     run.
The telegraph's gone hoarse
                           with humming mournful rumours.
Who is he?
          Where from?
                     What has he done,
this man,
         the most humane
                        of all us humans?

I . 3

 

I . 3

Коротка
       и до последних мгновений
нам
   известна
           жизнь Ульянова.
Но долгую жизнь
               товарища Ленина
надо писать
           и описывать заново.
Далеко давным,
              годов за двести,
первые
      про Ленина
                восходят вести.
Слышите -
         железный
                 и лужёный,
прорезая
        древние века, -
голос
     прадеда
            Бромлея и Гужона -
первого паровика?
Капитал
       его величество,
                      некоронованный,
                                     невенчанный,
объявляет
         покорённой
                   силу деревенщины.
Город грабил,
             грёб,
                  грабастал,
глыбил
      пуза касс,
а у станков
           худой и горбастый
встал
     рабочий класс.
И уже
     грозил,
            взвивая трубы за небо:
- Нами
      к золоту
              пути мостите.
Мы родим,
         пошлём,
                придёт когда-нибудь
человек,
        борец,
              каратель,
                       мститель! -
И уже
     смешались
              облака и дымы,
будто
     рядовые
            одного полка.
Небеса
      становятся двойными,
дымы
    забивают облака.
Товары
      растут,
             меж нищими высясь.
Директор,
         лысый чёрт,
пощёлкал счётами,
                 буркнул:
                         "кризис!"
и вывесил слово
               "расчёт".
Крапило
       сласти
             мушиное сеево,
хлеба
     зерном
           в элеваторах портятся,
а под витринами
               всех Елисеевых,
живот подведя,
              плелась безработица.
И бурчало
         у трущоб в утробе,
покрывая
        детвориный плачик:
- Под работу,
             под винтовку ль,
                             на -
                                 ладони обе!
Приходи,
        заступник
                 и расплатчик! -

 

Ulyanov's short life
                    is well known
                                 to men in
every country
             among every race.
But the longer biography
                        of Comrade Lenin
has still
         to be written,
                       rewritten
                                and retraced.
Far,
    far back,
             two hundred years or so,
the earliest beginnings
                       of Lenin go.
Hear those brazen,
                  peremptory tones
with their century-piercing motif?
It's the grandfather
                    of Bromley's and Goujon's, [3]
the first
         steam locomotive.
Capital,
        His Majesty,
                    uncrowned,
                              as yet unknown,
declares
        the gentry's power
                          overthrown.
The city pillaged,
                  plundered,
                            pumped
gold
    into the bellies
                    of banks,
while at the workbenches,
                         lean and humped,
the working class
                 closed ranks.
And already threatened,
                       rearing smokestacks
                                          to the sky,
"Pave your way with us
                      to fortunes,
                                  grip us tighter!
But remember:
             he is coming,
                          he is nigh,
the Man,
        the Champion,
                     the Avenger,
                                 the Fighter!"
And already
           smoke and clouds
                           get mixed together
as when mutineers
                 turn orderly detachments
                                         into crowds,
until
     the tokens of a storm
                          begin to gather -
the sky brews trouble -
                       ugly smoke blacks out the clouds.
'Mid beggars
            a mountain of goods arises.
The manager,
            bald beast,
flips his abacus,
                 blurts out "crisis!"
and pins up a list:
                   "DISMISSED:..."
Fly-blown
         pastries
                 in dustbins found graves,
grain -
       in granaries
                   with mildew cloyed,
while past
          the windows
                     of Yeliseyev's, [4]
belly caved in,
               shuffled the unemployed.
And the call
            came rumbling
                         from shack and slum,
covering
        the whimper of kiddies:
"Come, protector!
                 Redressor, come!
And we'll go
            to battle
                     or wherever you bid us!"

I . 4

 

I . 4

Эй,
   верблюд,
           открыватель колоний! -
Эй,
   колонны стальных кораблей!
Марш
    в пустыни
             огня раскалённей!
Пеньте пену
           бумаги белей!
Начинают
        чёрным лататься
оазисы
      пальмовых нег.
Вон
   среди
        золотистых плантаций
засечённый
          вымычал негр:
- У-у-у-у-у,
            у-у-у!
                  Нил мой, Нил!
Приплещи
        и выплещи
                 чёрные дни!
Чтоб чернее были,
                 чем я во сне,
и пожар чтоб
            крови вот этой красней.
Чтоб во всём этом кофе,
                       враз, вскипелом,
вариться пузатым -
                  чёрным и белым.
Каждый
      добытый
             слоновий клык -
тык его в мясо,
               в сердце тык.
Хоть для правнуков,
                   не зря чтоб
                              кровью литься,
выплыви,
        заступник солнцелицый.
Я кончаюсь, -
             бог смертей
                        пришёл и поманил.
Помни
     это заклинанье,
                    Нил,
                        мой Нил! -
В снегах России,
                в бреду Патагонии
расставило
          время
               станки потогонные.
У Иванова уже
             у Вознесенска
                          каменные туши
будоражат
         выкрики частушек:
"Эх, завод ты мой, завод,
желтоглазина.
Время нового зовёт
Стеньку Разина".

 

Hey,
    camel,
          discoverer of colonies!
Ahoy,
     caravans
             of steel-hulled ships!
March through the desert,
                         sunsets following,
cleave through the billows
                          on east-bound trips!
Shadows
       of ominous
                 ugly black
start patching the sky
                      over sun-kissed oases.
Hear the Negro
              with whip-lashed back
muttering
         among the bananas and maizes:
"Oo-oo,
       oo-oo,
             Nile, my Nile!
Splash up a day
               like a crocodile,
let it be blacker
                 than I at night.
With fire
         like my blood,
                       as red
                             and as bright,
for the fattest bellies
                       both white and black
to fry and sizzle,
                  to split and crack!
Each
    and every
             ivory tusk
hack and poke them
                  from dawn to dusk.
Don't let me bleed in vain -
                            if only for descendants
come,
     O Sun-Faced,
                 deal out justice and defend us!
I'm through;
            the God of deaths won't wait -
                                          I've lived my while.
Mind my incantation,
                    Nile, my Nile!"
From snow-bound Russia
                      to sun-scorched Patagonia
mechanical sweat-mills
                      went grinding
                                   and groaning.
In Ivanovo-Voznesensk, [5]
                      the loom-twirling city,
brickwork
         mammoths
                 shook with the ditty:
"Cotton-mill, my cotton-mill,
gins and looms a-buzzin',
it's high time he came along,
another Stenka Razin!"[6]

I . 5

 

I . 5

Внуки
     спросят:
             - Что такое капиталист? -
Как дети
        теперь:
               - Что это
                        г-о-р-о-д-о-в-о-й?... -
Для внуков
          пишу
              в один лист
капитализма
           портрет родовой.
Капитализм
          в молодые года
был ничего,
           деловой парнишка:
первый работал -
                не боялся тогда,
что у него
          от работ
                  засалится манишка.
Трико феодальное
                ему тесно!
Лез
   не хуже,
           чем нынче лезут.
Капитализм
          революциями
                     своей весной
расцвёл
       и даже
             подпевал "Марсельезу".
Машину
      он
        задумал и выдумал.
Люди,
     и те - ей!
Он
  по вселенной
              видимо-невидимо
рабочих расплодил
                 детей.
Он враз
       и царства
                и графства сжевал
с коронами их
             и с орлами.
Встучнел,
         как библейская корова
                              или вол,
облизывается.
             Язык - парламент.
С годами
        ослабла
               мускулов сталь,
он раздобрел
            и распух,
такой же
        с течением времени
                          стал,
как и его гроссбух.
Дворец возвёл -
               не увидишь такого!
Художник
        - не один! -
                    по стенам поёрзал.
Пол ампиристый,
               потолок рококовый,
стенки -
        Людовика XIV,
                     Каторза.
Вокруг,
       с лицом,
               что равно годится
быть и лицом
            и ягодицей,
задолицая
         полиция.
И краске
        и песне
               душа глуха,
как корове
          цветы
               среди луга.
Этика, эстетика
               и прочая чепуха -
просто -
        его
           женская прислуга.
Его
   и рай
        и преисподняя -
распродаёт
          старухам
дырки
     от гвоздей
               креста господня
и перо
      хвоста
            святого духа.
Наконец,
        и он
            перерос себя,
за него
       работает раб.
Лишь наживая,
             жря
                и спя,
капитализм разбух
                 и обдряб.
Обдряб
      и лёг
           у истории на пути
в мир,
      как в свою кровать.
Его не объехать,
                не обойти,
единственный выход -
                    взорвать!

 

Grandsons will ask,
                   "What does Capitalism mean?"
just as kiddies
               today,
                     "What's a Gendarme, Dad?"
So here's
         capitalism
                   as then he was seen,
portrayed
         for grandsons
                      full-size in my pad.
Capitalism
          in his early years
wasn't so bad -
               a business-like
                              fellow.
Worked like blazes -
                    none of those fears
that his snowy cravat
                     would soil
                               and turn yellow.
Feudal tights
             felt too tight
                           for the youngster;
forged on
         no worse
                 than we do these days;
raised revolutions
                  and
                     with gusto
joined his voice
                in the Marseillaise.
Machines he spawned
                   from his own smart head
and put
       new slaves
                 to their service:
million-strong broods
                     of workers
                               spread
all over
        the world's surface.
Whole kingdoms
              and counties
                          he swallowed at a time
with their crowns
                 and eagles
                           and suchlike ornaments,
fattening up
            like the biblical kine,
licking his chops,
                  his tongue -
                              parliament.
But weaker
          with years
                    his limb-steel became,
he swelled up
             with leisure and pleasure,
gaining in bulk
               and weight
                         the same
as his own
          beloved ledger.
He built himself palaces
                        ne'er seen before.
Artists -
         hordes of 'em -
                        went through their chores.
Floors -
        a l'Empire,
                   ceilings -
                             Rococo,
walls -
       Louis XIV,
                 Quatorze.
Around him
          with faces
                    equally fit
to be faces
           on the places
                        on which they sit,
keeping the peace,
                  stood buttock-faced
                                     police.
His soul
        to song
               and to colour insensate -
like a cow
          in a meadow abloom with flowers -
ethics
      and aesthetics
                    his domestic utensils
to be filliped with
                   in idyllic hours.
Inferno and paradise
                    both his possession,
he sells to old dames
                     whose faculties fail
nail-holes from the Cross,
                          the ladder of Ascension,
and feathers
            from the Holy Spirit's
                                  tail.
But finally
           he too
                 outgrew himself
living
      off the blood and sweat
                             of the people.
Just guzzling,
              snoozing
                      and pocketing pelf,
Capitalism
          got lazy and feeble.
All blubber,
            he sprawled
                       in History's way.
No
  getting over
              or past him.
So snug
       in his world-wide
                        bed
                           he lay,
the one way out
               was to blast him.

I . 6

 

I . 6

Знаю,
     лирик
          скривится горько,
критик
      ринется
             хлыстиком выстегать:
- А где ж душа?!
                Да это ж -
                          риторика!
Поэзия где ж? -
               Одна публицистика! -
Капитализм -
            неизящное слово,
куда изящней звучит -
                     "соловей",
но я
    возвращусь к нему
                     снова и снова.
Строку
      агитаторским лозунгом взвей.
Я буду писать
             и про то
                     и про это,
но нынче
        не время
                любовных ляс.
Я
 всю свою
         звонкую силу поэта
тебе отдаю,
           атакующий класс.
Пролетариат -
             неуклюже и узко
тому,
     кому
         коммунизм - западня.
Для нас
       это слово -
                  могучая музыка,
могущая
       мёртвых
              сражаться поднять.
Этажи
     уже
        заёжились, дрожа,
клич подвалов
             подымается по этажам!
- Мы прорвёмся
              небесам
                     в распахнутую синь.
Мы пройдём
          сквозь каменный колодец.
Будет.
      С этих нар
                рабочий сын -
пролетариатоводец. -
Им
  уже
     земного шара мало.
И рукой,
        отяжелевшей
                   от колец,
тянется
       упитанная
                туша капитала
ухватить
        чужой горлец.
Идут,
     железом
            клацая и лацкая.
- Убивайте!
           Двум буржуям тесно! -
Каждое село -
             могила братская,
города -
        завод протезный.
Кончилось -
           столы
                накрыли чайные.
Пирогом
       победа на столе.
- Слушайте
          могил чревовещание,
кастаньеты костылей!
Снова
     нас
        увидите
               в военной яви.
Эту
   время
        не простит вину.
Он расплатится,
               придёт он
                        и объявит
вам
   и вашинской войне
                    войну! -
Вырастают
         на земле
                 слезы озёра,
слишком
       непролазны
                 крови топи.
И клонились
           одиночки фантазёры
над решением
            немыслимых утопий.
Голову
      об жизнь
              разбили филантропы.
Разве
     путь миллионам -
                     филантропов тропы?
И уже
     бессилен
             сам капиталист,
так
   его
      машина размахалась, -
строй его
         несёт,
               как пожелтелый лист,
кризисов
        и забастовок хаос.
- В чей карман
              стекаем
                     золотою лавой?
С кем идти
          и на кого пенять? -
Класс миллионоглавый
напрягает глаз -
                себя понять.

 

I know,
       your critics'll
                      grip their whipsticks,
your poets'll go hysteric:
"Call that poetry?
                  Sheer publicistics.
No feeling,
           no nothing -
                       just bare rhetoric!"
Sure,
     "Capitalism" rings
                       not so very elegant;
"Nightingale"
             has a far more delicate sound.
Yet I'll go back to it
                      whenever relevant.
Let stanzas
           like fighting slogans resound!
I've never
          been lacking in topics -
                                  you know it,
but now's
         no time
                for lovesick tattle.
All
   my thundering power of a poet
is yours,
         my class
                 waging rightful battle!
"Proletariat"
             seems
                  too clumsy for using
to those
        whom communism
                      throws into a fright.
For us, though,
               it sounds
                        like mighty music
that'll rouse
             the dead
                     to get up
                              and fight.
Sumptuous mansions
                  huddle closer, shivering.
Up their storeys
                goes the cry of basements, quivering:
"We'll break free
                 into the sky's
                               wide-open blue,
out
   of the abysmal stone blind alley.
He will come -
              a worker's son all through,
a leader yet unborn,
                    the proletariat to rally".
Look,
     the world's already small for Capital's ambition;
with his billion-dollar
                       diamond-studded hands,
doomed
      to dream of gain
                      until perdition,
Capital
       goes grabbing other lands.
Off they march,
               in clashing steel,
                                 athirst for pillage.
"Kill!"
       they shriek;
                   two moneybags must come to clutches.
Soldiers' graveyards
                    blot out every village,
each town
         becomes a workshop
                           making crutches.
When it's over
              they lay their tables,
                                    unfinicky.
Victory's
         the cake they carve and share.
But -
     hearken to the burial mounds' ventriloquy,
to the castanets of bones
                         picked clean and bare.
"You will see us once again
                           in war aflare.
Time will not forgive
                     the bloody crime.
He is coming -
              sage and leader -
                               to declare
war on you,
           to end war for all time".
Lakes of tears
              spread out
                        to flood the globe.
All too deep
            grow blood-mires,
                             all too copious.
Till at last
            lone day-dreamers
                             began to probe
the probabilities
                 of fancy-bred Utopias.
But -
     philanthropists -
                      they got their brain-pans cracked
against the adamantine rock
                           of actual fact.
How could
         footpaths
                  blazed by random spurts of brilliance
serve as thoroughfares
                      for all the suffering millions?
Now Capitalism
              himself,
                      the blundering thief,
can't tame them,
                so his cogs' wild tempo rises.
His system's carried
                    like a yellow
                                 wilted leaf
over the giddy ups and downs
                            of strikes and crises.
What to make
            of all this
                       gold-fed circus,
whom to blame
             and on whose side
                              to stand?
The million-headed,
                   million-handed
                                 class of workers
strains its brains
                  itself to understand.

I . 7

 

I . 7

Время
     часы
         капитала
                 крало,
побивая
       прожекторов яркость.
Время
     родило
           брата Карла -
старший
       ленинский брат
                     Маркс.
Маркс!
      Встаёт глазам
                   седин портретных рама.
Как же
      жизнь его
               от представлений далека!
Люди
    видят
         замурованного в мрамор,
гипсом
      холодеющего старика.
Но когда
        революционной тропкой
первый
      делали
            рабочие
                   шажок,
о, какой
        невероятной топкой
сердце Маркс
            и мысль свою зажёг!
Будто сам
         в заводе каждом
                        стоя стоймя,
будто
     каждый труд
                размозоливая лично,
грабящих
        прибавочную стоимость
за руку
       поймал с поличным.
Где дрожали тельцем,
                    не вздымая глаз свой
даже
    до пупа
           биржевика-дельца,
Маркс
     повёл
          разить
                войною классовой
золотого
        до быка
               доросшего тельца.
Нам казалось -
              в коммунизмовы затоны
только
      волны случая
                  закинут
                         нас
                            юля.
Маркс
     раскрыл
            истории законы,
пролетариат
           поставил у руля.
Книги Маркса
            не набора гранки,
не сухие
        цифр столбцы -
Маркс
     рабочего
             поставил на ноги
и повёл
       колоннами
                стройнее цифр.
Вёл
   и говорил: -
               сражаясь лягте,
дело -
      корректура
                выкладкам ума.
Он придёт,
          придёт
                великий практик,
поведёт
       полями битв,
                   а не бумаг! -
Жерновами дум
             последнее меля
и рукой
       дописывая
                восковой,
знаю,
     Марксу
           виделось
                   видение Кремля
и коммуны
         флаг
             над красною Москвой.

 

Capital's days
              were eroded and gnarled
by time
       outblazing
                 searchlight arcs,
till time
         gave birth
                   to a man named Karl -
Lenin's
       elder brother Marx.
Marx!
     His portrait's gray-framed sternness
                                         grips one.
But what a gulf
               between impressions
                                  and his life!
What we see
           immured in marble
                            or in gypsum
seems a cold old man
                    long since past care and strife.
But when the workers took -
                           uncertain yet in earnest -
the first short steps
                     along their revolutionary path,
into what a giant,
                  blazing furnace
Marx
    fanned up his mind and heart!
As if he'd drudged whole shifts
                               in every factory himself
and,
    callousing his hands,
                         each tool and job had handled,
Marx caught
           the pilferers
                        of surplus value
                                        with their pelf,
red-handed.
Where others quailed,
                     eyes dropped too low
                                         in awe
to peer up
          even as high
                      as a profiteer's umbilicus,
Marx undertook
              to lead the proletariat
                                     into class war
to slay the golden calf,
                        by then a bull,
                                       immense and bellicose.
Into the bay of communism,
                          still fogged
                                      with blinding mystery,
we thought
          the waves of chance alone
                                   could bring us
                                                 from our hell.
Marx
    disclosed
             the deepest
                        laws of history,
put
   the proletariat
                  at the helm.
No,
   Marx's books
               aren't merely print and paper,
not dust-dry manuscripts
                        with dull statistic figures.
His books
         brought order
                      to the straggling ranks of labour
and led them forward,
                     full of faith and vigour.
He led them
           and he told them:
                            "Fall in battles!
The proof of theories
                     are concrete deeds.
He'll come
          one day,
                  the genius of practice,
and guide you on
                from books
                          to battlefields!"
As he wrote
           his last
                   with fingers trembling,
as the last thoughts
                    flickered in his eyes,
I know,
       Marx had a vision
                        of the Kremlin
and the flag
            of the Commune
                          in Moscow's skies.

I . 8

 

I . 8

Назревали,
          зрели дни,
                    как дыни,
пролетариат
           взрослел
                   и вырос из ребят.
Капиталовы
          отвесные твердыни
валом размывают
               и дробят.
У каких-нибудь
              годов
                   на расстоянии
сколько гроз
            гудит
                 от нарастаний.
Завершается
           восстанием
                     гнева нарастание,
нарастают
         революции
                  за вспышками восстаний.
Крут
    буржуев
           озверевший норов.
Тьерами растерзанные,
                     воя и стеная,
тени прадедов,
              парижских коммунаров,
и сейчас
        вопят
             парижскою стеною:
- Слушайте, товарищи!
                     Смотрите, братья!
Горе одиночкам -
                выучьтесь на нас!
Сообща взрывайте!
                 Бейте партией!
Кулаком
       одним
            собрав
                  рабочий класс. -
Скажут:
       "Мы вожди",
                  а сами -
                          шаркунами?
За речами
         шкуру
              распознать умей!
Будет вождь
           такой,
                 что мелочами с нами -
хлеба проще,
            рельс прямей.
Смесью классов,
               вер,
                   сословий
                           и наречий
на рублях колёс
               землища двигалась.
Капитал
       ежом противоречий
рос вовсю
         и креп,
                штыками иглясь.
Коммунизма
          призрак
                 по Европе рыскал,
уходил
      и вновь
             маячил в отдаленьи...
По всему поэтому
                в глуши Симбирска
родился
       обыкновенный мальчик
                           Ленин.

 

Like melons
           the years
                    came on in maturity.
Labour
      grew out of childhood
                           at length.
Capital's
         bastions
                 lost security
as the proletarian tide
                       gained momentum and strength.
In a matter
           of several years or so
inklings of gales
                 into tempests grow.
Uprisings break out
                   as the climax of wrath,
revolutions
           come in their aftermath.
Ruthless
        are the bourgeois' bestial ways;
crushed
       by Thiers' and Galliffet's [7]
                                 inhuman hammer,
from Paris,
           from the wall
                        of Pere Lachaise [8]
the shadows
           of the Communards
                            still clamour:
"Look and listen,
                 comrades!
                          Learn
                               from our debacle!
Woe to single fighters!
                       Let our lesson
                                     not be missed.
Only by a party
               can the enemy be tackled,
clenching
         all the working class
                              in one great fist!"
"We leaders!"
             some'll say,
                         then turn about and sting.
Learn to see
            beneath the words
                             the spotted skin!
There'll be a leader
                    ours to the least thing,
straight as rails, simple as bread,
                                   prepared to go through thick and thin.
A pot-pourri
            of faiths and classes,
                                  dialects
                                          and conditions,
on wheels of gold
                 the great world
                                creaked along.
Capital,
        a very hedgehog for contradictions,
bristling with bayonets,
                        waxed fat and strong.
The spectre of Communism
                        haunted Europe,
withdrew, then roamed again
                           throughout its girth.
For all these reasons
                     in Simbirsk,
                                 half-way from Moscow
                                                     to the Urals,
Lenin,
      a boy like any other,
                           came to birth.

II . 1

 

II . 1

Я знал рабочего.
                Он был безграмотный.
Не разжевал
           даже азбуки соль.
Но он слышал,
             как говорил Ленин,
и он
    знал - всё.
Я слышал
        рассказ
               крестьянина-сибирца.
Отобрали,
         отстояли винтовками
                            и раем
                                  разделали селеньице.
Они не читали
             и не слышали Ленина,
но это
      были ленинцы.
Я видел горы -
              на них
                    и куст не рос.
Только
      тучи
          на скалы
                  упали ничком.
И на сто вёрст
              у единственного горца
лохмотья
        сияли
             ленинским значком.
Скажут -
        это
           о булавках ахи.
Барышни их
          вкалывают
                   из кокетливых причуд.
Не булавка вколота -
                    значком
                           прожгло рубахи
сердце,
       полное
             любовью к Ильичу.
Этого
     не объяснишь
                 церковными славянскими
                                       крюками,
и не бог
        ему
           велел -
                  избранник будь!
Шагом человеческим,
                   рабочими руками,
собственною головой
                   прошёл он
                            этот путь.

 

I knew a worker -
                 he was illiterate -
hadn't even tasted
                  the alphabet's salt,
yet he
      had listened
                  to a speech by Lenin
and so
      knew
          all.
I remember a story
                  by a Siberian peasant;
they'd seized land,
                   held it
                          and worked it
                                       into very heaven
They'd never even heard,
                        much less read Lenin
but were Leninists all,
                       from seven to seventy-seven.
I've been up mountains -
                        not a lichen on their sides.
Just clouds
           lying prone
                      on a rocky ledge.
The one
       living soul
                  for hundreds
                              of miles
was a herdsman
              resplendent
                         with Lenin's badge.
Some'll call it
               a hankering for pins.
Fit for girls -
               makes a frock
                            look a bit more rich.
But that pin'll scorch
                      through shirts
                                    and skins,
to the hearts
             brimful
                    of devotion to Ilyich.
This couldn't
             be explained
                         by churchmen's
                                       hooks and crooks;
no God Almighty
               bade him
                       be a saviour.
Working
       step
           by step
                  his way through life and books,
he grew to be
             the teacher of world labour.

II . 2

 

II . 2

Сверху
      взгляд
            на Россию брось -
рассинелась речками,
                    словно
разгулялась
           тысяча розг,
словно
      плетью исполосована.
Но синей,
         чем вода весной,
синяки
      Руси крепостной.
Ты
  с боков
         на Россию глянь -
и куда
      глаза ни кинь,
упираются
         небу в склянь
горы,
     каторги
            и рудники.
Но и каторг
           больнее была
у фабричных станков
                   кабала.
Были страны
           богатые более,
красивее видал
              и умней.
Но земли
        с ещё большей болью
не довиделось
             видеть
                   мне.
Да, не каждый
             удар
                 сотрёшь со щеки.
Крик крепчал:
             - Подымайтесь
                          за землю и волю вы! -
И берутся
         бунтовщики-
одиночки
        за бомбу
                и за револьвер.
Хорошо
      в царя
            вогнать обойму!
Ну, а если
          только пыль
                     взметнёшь у колеса?!
Подготовщиком
             цареубийства
                         пойман
брат Ульянова,
              народоволец
                         Александр.
Одного убьёшь -
               другой
                     во весь свой пыл
пытками
       ушедших
              переплюнуть тужится.
И Ульянов
         Александр
                  повешен был
тысячным из шлиссельбуржцев.
И тогда
       сказал
             Ильич семнадцатигодовый -
это слово
         крепче клятв
                     солдатом поднятой руки:
- Брат,
       мы здесь
               тебя сменить готовы,
победим,
        но мы
             пойдём путём другим! -
Оглядите памятники -
                    видите
                          героев род вы?
Станет Гоголем,
               а ты
                   венком его величь.
Не такой -
          чернорабочий,
                       ежедневный подвиг
на плечи себе
             взвалил Ильич.
Он вместе,
          учит в кузничной пасти,
как быть,
         чтоб зарплата
                      взросла пятаком.
Что делать,
           если
               дерётся мастер.
Как быть,
         чтоб хозяин
                    поил кипятком,
Но не мелочь
            целью в конце:
победив,
        не стой так
над одной
         сметённой лужею.
Социализм - цель.
Капитализм - враг.
Не веник -
          винтовка оружие.
Тысячи раз
          одно и то же
он вбивает
          в тугой слух,
а назавтра
          друг в друга вложит
руки
    понявших двух.
Вчера - четыре,
               сегодня - четыреста.
Таимся,
       а завтра
               в открытую встанем,
и эти
     четыреста
              в тысячи вырастут.
Трудящихся мира
               подымем восстанием.
Мы уже
      не тише вод,
                  травинок ниже -
гнев
    у трудящихся
                густится в туче.
Режет
     молниями
             Ильичёвых книжек.
Сыпет
     градом
           прокламаций и летучек.
Бился
     об Ленина
              тёмный класс,
тёк
   от него
          в просветленьи,
и, обданный
           силой
                и мыслями масс,
с классом
         рос
            Ленин.
И уже
     превращается в быль
то,
   в чём юношей
               Ленин клялся:
- Мы
    не одиночки,
                мы -
                    союз борьбы
за освобождение
               рабочего класса. -
Ленинизм идёт
             всё далее
                      и более
вширь
     учениками
              Ильичёвой выверки.
Кровью
      вписан
            героизм подполья
в пыль
      и в слякоть
                 бесконечной Володимирки.
Нынче
     нами
         шар земной заверчен.
Даже
    мы,
       в кремлёвских креслах если, -
скольким
        вдруг
             из-за декретов Нерчинск
кандалами
         раззвенится в кресле!
Вам
   опять
        напомню птичий путь я.
За волчком -
            трамваев
                    электрическая рысь.
Кто
   из вас
         решётчатые прутья
не царапал
          и не грыз?!
Лоб
   разбей
         о камень стенки тесной -
за тобою
        смыли камеру
                    и замели.
"Служил ты недолго, но честно
на благо родимой земли".
Полюбилась Ленину
                 в какой из ссылок
этой песни
          траурная сила?

 

Look down
         at Russia
                  from a flying plane.
She's blue
          with rivers
                     as if
lashed all over
               with a willow cane
or striped
          by a seven-tail whip.
But bluer
         than a river
                     ever looks through its rushes
were the bruises
                of landlord-ridden
                                  Russia.
Take a sidelong view
                    of the woebegone land:
wherever
        you cast your eyes
mountains,
          pit-heads
                   and prisons stand
propping up
           her skies.
But worse than jail,
                    worse than war in the trenches
was the lot
           of those
                   who slaved at her benches.
There were countries
                    richer by far,
                                  I've heard,
more beautiful,
               more sane,
but never have I met
                    in the whole wide world
a land
      more full
               of sorrow
                        and pain.
Yet pain and contempt
                     can't be borne
                                   forever.
Land and Freedom!
                 The cry grew strong,
until lone rebels,
                  believers
                           in individual terror
pass it on,
           making
                 the lesson
                           good.
Yesterday it was dozens,
                        today it's hundreds,
tomorrow
        thousands
                 into action rising,
till the whole working world
                            will start rumbling like thunder
and break
         into an open uprising.
We're no longer timid
                     as newly-born lambkins;
the workers' wrath
                  condenses
                           into clouds,
slashed
       by the lightning
                       of Lenin's pamphlets,
his leaflets
            showering
                     on surging crowds.
The class
         drank its fill
                       of Lenin's light
and,
    enlightened,
                broke
                     from the gloom of millennia.
And in turn,
            imbibing
                    the masses' might,
together with the class
                       grew Lenin.
And gradually,
              enriched
                      by the fertile communion,
they bring
          young Vladimir's pledge
                                 to realisation,
no longer
         each
             on his own,
                        but a Union
of Fighters
           for Working Class
                            Emancipation. [9]
Leninism spreads
                ever wider
                          and deeper.
Lenin's disciples
                 work miracle after miracle,
the underground's grit
                      traced in blood-drops
                                           seeping
through the dust
                and slush
                         of the endless Vladimirka. [10]
Today
     we spin
            the old globe
                         our way.
Yet even
        when debating
                     in Kremlin armchairs
there's few
           won't suddenly recall a day
filled
      with the groans
                     of chain-gang marchers.
Remember
        the none-too-distant past:
beyond the eye-hole,
                    trams, droshkies, cars...
Who of you,
           let me ask,
didn't bite
           and tear
                   at prison-bars?
We could smash out
                  our brains
                            on the walls weighing on us:
All they did was mop up
                       and strew sand.
"It wasn't long but honest,
your service to your land..."
In which of his exiles
                      did Lenin
                               get fond
of the mournful power
                     of that song?

II . 3

 

II . 3

Говорили -
          мужичок
                 своей пойдёт дорогой,
заведёт
       социализм
                бесхитростен и прост.
Нет,
    и Русь
          от труб
                 становится сторогой.
Город
     дымной бородой оброс.
Не попросят в рай -
                   пожалуйста,
                              войдите -
через труп буржуазии
                    коммунизма шаг.
Ста крестьянским миллионам
                          пролетариат водитель.
Ленин -
       пролетариев вожак.
Понаобещает либерал
                   или эсерик прыткий,
сам охочий до рабочих шей, -
Ленин
     фразочки
             с него
                   пооборвёт до нитки,
чтоб из книг
            сиял
                в дворянском нагише.
И нам
     уже
        не разговорцы досужие,
что-де свобода,
               что люди братья, -
мы
  в марксовом всеоружии
одна
    на мир
          большевистская партия.
Америку
       пересекаешь
                  в экспрессном купе,
идёшь Чухломой -
                тебе
в глаза
       вонзается теперь
                       РКП
и в скобках
           маленькое "б".
Теперь
      на Марсов
               охотится Пулково,
перебирая
         небесный ларчик.
Но миру
       эта
          строчная буква
в сто крат красней,
                   грандиозней
                              и ярче.

 

The peasant -
             'twas urged -
                          would blaze his own tracks
and set up socialism
                    without hitch or wrangle.
But no -
        Russia too
                  goes bristling with stacks;
black beards of smoke
                     round her cities tangle.
There's no god
              to bake us
                        pies in the skies.
The proletariat
               must head
                        the peasant masses.
Over capital's corpse
                     Russia's highroad
                                      lies,
with Lenin
          to lead
                 the toiling classes.
They'd promise heaps,
                     wordy liberals and S.R.s, [11]
themselves
          not loath
                   to saddle workers' backs.
Lenin made
          short work of their yarns,
left them bare as babies
                        in the blaze of facts.
He soon disposed
                of their empty prattle
full of "liberty",
                  "fraternity"
                              and suchlike words.
Arming
      with Marxism,
                   mustering for battle,
rose the only
             Bolshevik Party
                            in the world.
Now,
    touring the States
                      in a de luxe coupe,
or footing it through Russia -
                              wherever you be
they meet you,
              the letters
                         RCP
with their bracketed neighbour,
                               "b". [12]
Today
     it's red Mars
                  astronomers are hunting,
telescopes
          scanning the sky from a high tower.
Yet that modest letter
                      on paper or bunting
shines to the world
                   ten times redder and brighter.

II . 4

 

II . 4

Слова
     у нас
          до важного самого
в привычку входят,
                  ветшают, как платье.
Хочу
    сиять заставить заново
величественнейшее слово
                       "ПАРТИЯ".
Единица! -
          Кому она нужна?!
Голос единицы
             тоньше писка.
Кто её услышит? -
                 Разве жена!
И то
    если не на базаре,
                      а близко.
Партия -
        это
           единый ураган,
из голосов спрессованный
                        тихих и тонких,
от него
       лопаются
               укрепления врага,
как в канонаду
              от пушек
                      перепонки.
Плохо человеку,
               когда он один.
Горе одному,
            один не воин -
каждый дюжий
            ему господин,
и даже слабые,
              если двое.
А если
      в партию
              сгрудились малые -
сдайся, враг,
             замри
                  и ляг!
Партия -
        рука миллионопалая,
сжатая
      в один
            громящий кулак.
Единица - вздор,
                единица - ноль,
один -
      даже если
               очень важный -
не подымет
          простое
                 пятивершковое бревно,
тем более
         дом пятиэтажный.
Партия -
        это
           миллионов плечи,
друг к другу
            прижатые туго.
Партией
       стройки
              в небо взмечем,
держа
     и вздымая друг друга.
Партия -
        спинной хребет рабочего класса.
Партия -
        бессмертие нашего дела.
Партия - единственное,
                      что мне не изменит.
Сегодня приказчик,
                  а завтра
                          царства стираю в карте я.
Мозг класса,
            дело класса,
                        сила класса,
                                    слава класса -
                                                  вот что такое партия.
Партия и Ленин -
                близнецы-братья
кто более
         матери-истории ценен?
Мы говорим Ленин,
                 подразумеваем -
                                партия,
мы говорим
          партия,
                 подразумеваем -
                                Ленин.

 

Words -
       even the finest -
                        turn into litter,
wearing threadbare
                  with use and barter.
Today
     I want to infuse
                     new glitter
into the most glorious of words:
                                "PARTY".
Individual -
            what can he mean
                            in life?
His voice
         sounds fainter
                       than a needle dropping.
Who hears him?
              Only, perhaps,
                            his wife,
and then if she's near
                      and not out shopping.
A Party's
         a raging,
                  single-voiced storm
compressed
          out of voices
                       weak and thin.
The enemy strongholds
                     burst with its roar
like eardrums
             when cannon
                        begin their din.
One man alone
             feels down and out.
One man alone
             won't make weather.
Any old bully
             can knock him about -
even weaklings
              if two together.
But when
        we midgets
                  in a Party stand -
surrender,
          enemy,
                fade
                    out of sight!
A Party's
         a million-fingered hand
clenched
        into one fist
                     of shattering might.
What's an individual?
                     No earthly good.
One man,
        even the most important of all,
can't raise a ten-yard log of wood,
to say nothing
              of a house
                        ten stories tall.
A Party means millions
                      of arms,
                              brains,
                                     eyes
linked
      and acting together.
In a Party
          we'll rear our projects to the skies,
upholding and helping
                     one another.
The Party's
           the compass
                      that keeps us on course,
the backbone
            of the whole working class.
The Party
         embodies
                 the immortality of our cause,
our faith
         that will never
                        fail or pass.
Yesterday an underling,
                       today
                            whole empires I'm uncharting.
The brain,
          the strength,
                       the glory of its class,
that's what it is,
                  our Party.
Lenin
      and the Party
                   are brother-twins.
Who'll say
          which means more
                          to History, their mother?
Lenin
     and the Party
                  are the closest kin;
name one
        and you can't but imply
                               the other.

II . 5

 

II . 5

Ещё
   горой
        коронованные главы,
и буржуи
        чернеют
               как вороны в зиме,
но уже
      горение
             рабочей лавы
по кратеру партии
                 рвётся из-под земель.
Девятое января.
               Конец гапонщины.
Падаем,
       царским свинцом косимы.
Бредня
      о милости царской
                       прикончена
с бойней Мукденской,
                    с треском Цусимы.
Довольно!
         Не верим
                 разговорам посторонним!
Сами
    с оружием
             встали пресненцы.
Казалось -
          сейчас
                покончим с троном,
за ним
      и буржуево
                кресло треснется.
Ильич уже здесь.
                Он изо дня на день
проводит
        с рабочими
                  пятый год.
Он рядом
        на каждой стоит баррикаде,
ведёт
     всего восстания ход.
Но скоро
        прошла
              лукавая вестийка -
"свобода".
          Бантики люди надели,
царь
    на балкон
             выходил с манифестиком.
А после
       "свободной"
                  медовой недели
речи,
     банты
          и пения плавные
пушечный рёв
            покрывает басом:
по крови рабочей
                пустился в плавание
царёв адмирал,
              каратель Дубасов.
Плюнем в лицо
             той белой слякоти,
сюсюкающей
          о зверствах Чека!
Смотрите,
         как здесь,
                   связавши за локти,
рабочих насмерть
                секли по щекам.
Зверела реакция.
                Интеллигентчики
ушли от всего
             и всё изгадили.
Заперлись дома,
               достали свечки,
ладан курят -
             богоискатели.
Сам заскулил
            товарищ Плеханов:
- Ваша вина,
            запутали, братцы!
Вот и пустили
             крови лохани!
Нечего
      зря
         за оружье браться. -
Ленин
     в этот скулёж недужный
врезал голос
            бодрый и зычный:
- Нет,
      за оружие
               браться нужно,
только более
            решительно и энергично.
Новых восстаний вижу день я.
Снова подымется
               рабочий класс.
Не защита -
           нападение
стать должно
            лозунгом масс. -
И этот год
          в кровавой пене
и эти раны
          в рабочем стане
покажутся
         школой
               первой ступени
в грозе и буре
              грядущих восстаний.

 

Crowns and coronets
                   still galore,
bourgeois
         still blacken
                      like wintering crows.
But labour's lava
                 already starts to pour:
see -
     through the Party's crater
                               it flows.
January 9.
          Gapon, [13]
                the "people's friend",
debunked.
         We fall
                in the rifles' crackle.
Tall tales
          about the tsar's royal mercy
                                      end
with Mukden's bloodbath
                       and Tsushima's debacle. [14]
Enough!
       No belief left
                     for twaddle and twiddle.
The Presnya [15]
           takes to arms,
                         done with ballyhoo.
It seemed
         the throne
                   would soon snap across the middle
and forthwith
             the bourgeois easy chair too.
Ilyich is everywhere.
                     Day after day
he fights
         with the workers
                         through 1905,
standing nearby
               on every barricade,
innerving
         the revolution
                       with his vigour and drive.
But soon
        came the treacherous trick:
                                   Hey Presto!
Red ribbons
           blossomed
                    like a virgin's cheek.
The tsar
        from his balcony
                        read the Manifesto. [16]
Then,
     after a "free" honey-week,
the speeches,
             the singing,
                         the hooraying and hailing
are covered
           by the treble bass of
cannon:
       on the workers' blood goes sailing
the tsar's butcher-admiral
                          Dubasov. [17]
Spit in the faces
                 of white dross who tell us
about the Cheka's [18]
                 blood-dousings!
They ought to have seen
                       how, tied by the elbows,
workers
       were flogged to death
                            by thousands.
Reaction ran amuck.
                   Intellectual bunglers
withdrew,
         recluses,
                  and became the meekest,
locked themselves in
                    with blinking candles
and smoked incense,
                   god-damn God-seekers. [19]
Even Comrade Plekhanov himself [20]
                              raised a whine:
"It's the Bolsheviks' fault;
                            it's theirs, the muddle is.
Shouldn't have taken up arms
                            at the time
and blood wouldn't swirl,
                         as it does,
                                    in puddles".
But here
        with his courage
                        never failing
Lenin
     cut
        into the traitors' wail:
"O yes we should have -
                       I'll repeat it daily -
only far more resolutely -
                          and wouldn't have failed.
I see
     the hour of new upheavals
                              arriving
again
     to bring out
                 the working
                            classes.
Not defence
           but attack
                     should become the driving
slogan
      of the masses".
That nightmare year
                   with the bloody bath
and the massacre
                of the workers'
                               insurgent millions
will pass
         and appear
                   as preparatory class
for the hurricanes
                  of future rebellions.

II . 6

 

II . 6

И Ленин
       снова
            в своём изгнании
готовит
       нас
          перед новой битвой.
Он учит
       и сам вбирает знание,
он партию
         вновь
              собирает разбитую.
Смотри -
        забастовки
                  вздымают год,
ещё -
     и к восстанию сумеешь сдвинуться ты.
Но вот
из лет
      подымается
                страшный четырнадцатый.
Так пишут -
           солдат-де
                    раскурит трубку,
балакать пойдёт
               о походах древних,
но эту
      всемирнейшую мясорубку
к какой приравнять
                  к Полтаве,
                            к Плевне?!
Империализм
           во всём оголении -
живот наружу,
             с вставными зубами,
и море крови
            ему по колени -
сжирает страны,
               вздымая штыками.
Вокруг него
           его подхалимы -
патриоты -
          приспособились Вовы -
пишут,
      руки предавшие вымыв:
- Рабочий,
          дерись
                до последней крови! -
Земля -
       горой
            железного лома,
а в ней
       человечья
                рвань и рваль,
Среди
     всего сумасшедшего дома
трезвый
       встал
            один Циммервальд.
Отсюда
      Ленин
           с горсточкой товарищей
встал над миром
               и поднял над
мысли
     ярче
         всякого пожарища,
голос
     громче
           всех канонад.
Оттуда -
        миллионы
                канонадою в уши,
стотысячесабельной
                  конницы бег,
отсюда,
       против
             и сабель и пушек, -
скуластый
         и лысый
                один человек.
- Солдаты!
          Буржуи,
                 предав и продав,
к туркам шлют,
              за Верден,
                        на Двину.
Довольно!
         Превратим
                  войну народов
в гражданскую войну!
Довольно
         разгромов,
                   смертей и ран,
у наций
       нет
          никакой вины.
Против
      буржуазии всех стран
подымем
       знамя
            гражданской войны! -
Думалось:
         сразу
              пушка-печка
чихнёт огнём
            и сдунет гнилью,
потом поди,
           ищи человечка,
поди,
     вспоминай его фамилию.
Глоткой орудий,
               шипевших и вывших,
друг другу
          страны
                орут -
                      на колени!
Додрались,
          и вот
               никаких победивших -
один победил
            товарищ Ленин.
Империализма прорва!
Мы
  истощили
          терпенье ангельское.
Ты
  восставшею
            Россией прорвана
от Тавриза
          и до Архангельска.
Империя -
         это тебе не кура!
Клювастый орёл
              с двухглавою властью.
А мы,
     как докуренный окурок,
просто
      сплюнули
              их династью.
Огромный,
         покрытый кровавою ржою,
народ,
      голодный и голоштанный,
к Советам пойдёт
                или будет
                         буржую
таскать,
        как и встарь,
                     из огня каштаны?
- Народ
       разорвал
               оковы царьи,
Россия в буре,
              Россия в грозе, -
читал
     Владимир Ильич
                   в Швейцарии,
дрожа,
      волнуясь
              над кипой газет.
Но что
      по газетным узнаешь клочьям?
На аэроплане
            прорваться б ввысь,
туда,
     на помощь
              к восставшим рабочим, -
одно желанье,
             единая мысль.
Поехал,
       покорный партийной воле,
в немецком вагоне,
                  немецкая пломба.
О, если бы
          знал
              тогда Гогенцоллерн,
что Ленин
         и в их монархию бомба!

 

And Lenin
         once more
                  turns exile into college,
educating us
            for the coming battle,
teaching others,
                himself gaining knowledge,
regathering the Party,
                      unmanned and scattered
Year after year
               the strikes scored higher:
a spark
       and the people'd
                       flare up again.
But then
        came a year
                   that put off the fire -
1914
    with its deluge of pain.
It's thrilling
              when veterans
                           twirl their whiskers
and, smirking,
              spin yarns
                        about old campaigns.
But this wholesale,
                   world-wide
                             auction of mincemeat -
with what Poltava
                 or Plevna [21]
                          will it compare?
Imperialism
           in all
                 his filth and mud,
false teeth bared,
                  growling and grunting,
quite at home
             in the gurgling ocean of blood,
went swallowing up
                  country after country.
Around him,
           cozy,
                social-patriots and sycophants
raising heavenwards
                   the hands
                            that betray,
scream like monkeys
                   till everyone's sick of it:
"Worker -
         fight on -
                   on with the fray!"
The world's
           iron scrap-heap
                          kept piling
                                     and piling,
mixed with minced man's-flesh
                             and splintered bone.
In the midst
            of all this
                       lunatic asylum
Zimmerwald [22]
          stood sober alone.
Ever remembered
               is the speech Lenin made
above the world uproar
                      raising on high
a voice
       far louder
                 than any cannonade,
thoughts more inflaming
                       than any fire.
On one side
           were millions
                        writhing in the labour
of war
      to bring would-be victory
                               forth,
on the other -
              against
                     both cannon and sabre -
one man
       of ordinary
                  stature and girth.
"Soldiers!
          The bourgeois
                       betray and sell you,
send you to slaughter
                     as a thousand times before.
Enough of it!
             Hear what I tell you:
Turn this war
             among nations
                          into civil war.
What are we,
            peoples,
                    arguing for?
Put an end
          to catastrophes,
                          wounds
                                and losses.
Raise the banner
                of holy war
against
       the world-wide bosses!"
It looked as though,
                    infernally booming,
the cannon would sneeze
                       and blow him away.
Who'd ever find
               the fragile human?
Who would remember
                  his name?
"Surrender!"
            one country roared to another.
Looked as if they'd go on fighting
                                  for millennia.
But at last it was over,
                        and lo,
                               no winners
except for one -
                Comrade Lenin.
Imperialism,
            damn you!
You've exhausted our patience,
                              once fit for angels.
Rebellious Russia
                 has rammed you
through -
         from Tebriz to Archangel.
An empire's no hen -
                    no joke bagging it,
the two-headed,
               power-vested,
                            hook-beaked eagle.
And yet
       we spat out
                  like a finished fag-end
their dynasty
             with all trappings,
                                regal and legal.
The nation
          scrambling out of the mire,
huge,
     famished,
              blood-crust all over it -
would it go on
              dragging chestnuts from the fire
for the bourgeois,
                  or would it go Soviet?
"The people
           have broken
                      tsarist fetters.
Russia's boiling,
                 Russia's ablaze!"
Lenin read
          in newspapers and letters
in Switzerland
              where he lived those days.
But what could one fish
                       out of newsprint tatters?
O,
  for an airplane
                 skyward to speed -
home,
     to the aid
               of the workers in battle -
that
    was his only longing and need.
But at last
           at the Party's bidding
                                 he's on wheels.
If only
       the murderous Hohenzollern knew [23]
that the German goods waggon
                            under German seals
carried
       a bomb
             for his monarchy, too!

II . 7

 

II . 7

Питерцы
       всё ещё
              всем на радость
лобзались,
          скакали детишками малыми,
но в красной ленточке,
                      слегка припарадясь.
Невский
       уже
          кишел генералами.
За шагом шаг -
              и дойдут до точки,
дойдут
      и до полицейского свиста.
Уже
   начинают
           казать ноготочки
буржуи
      из лапок своих пушистых.
Сначала мелочь -
                вроде мальков.
Потом повзрослее -
                  от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский,
                    в девичестве Милюков,
за ним
      с коронацией
                  прёт Михаильчик.
Премьер
       не власть -
                  вышивание гладью!
Это
   тебе
       не грубый нарком.
Прямо девушка -
               иди и гладь её!
Истерики закатывает,
                    поёт тенорком.
Ещё
   не попало
            нам
               и росинки
от этих самых
             февральских свобод,
а у оборонцев -
               уже хворостинки -
"марш, марш на фронт,
                     рабочий народ".
И в довершение
              пейзажа славненького,
нас предававшие
               и до
                   и потом,
вокруг
      сторожами
               эсеры да Савинковы,
меньшевики -
            учёным котом.
И в город,
          уже
             заплывающий салом,
вдруг оттуда,
             из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
             загрохотал броневик.
И снова
       ветер
            свежий, крепкий
валы
    революции
             поднял в пене.
Литейный
        залили
              блузы и кепки.
"Ленин с нами!
              Да здравствует Ленин!"
- Товарищи! -
             и над головами
                           первых сотен
вперёд
      ведущую
             руку выставил. -
- Сбросим
         эсдечества
                   обветшавшие лохмотья.
Долой
     власть
           соглашателей и капиталистов!
Мы -
    голос
         воли низа,
рабочего низа
             всего света,
да здравствует
              партия,
                     строящая коммунизм,
да здравствует
              восстание
                       за власть Советов! -
Впервые
       перед толпой обалделой
здесь же,
         перед тобою,
                     близ,
встало,
       как простое
                  делаемое дело,
недосягаемое слово -
                    "социализм".
Здесь же,
         из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
               во весь свод,
встала
      завтрашняя
                коммуна трудящихся -
без буржуев,
            без пролетариев,
                            без рабов и господ.
На толщь
        окрутивших
                  соглашательских верёвок
слова Ильича
            ударами топора.
И речь
      прерывало
               обвалами рёва:
"Правильно, Ленин!
                  Верно!
                        Пора!"
Дом
   Кшесинской,
              за дрыгоножество
подаренный,
           нынче -
                  рабочая блузница.
Сюда течёт
          фабричное множество,
здесь
     закаляется
               в ленинской кузнице.
"Ешь ананасы,
             рябчиков жуй,
день твой последний
                   приходит, буржуй".
Уж лезет
        к сидящим
                 в хозяйском стуле -
как живёте
          да что жуёте?
Примериваясь,
             в июле
за горло потрогали
                  и за животик.
Буржуевы зубья
              ощерились разом.
- Раб взбунтовался!
                   Плетями,
                           да в кровь его!
И ручку
       Керенского
                 водят приказом -
на мушку Ленина!
                В Кресты Зиновьева!
И партия
        снова
             ушла в подполье.
Ильич на Разливе,
                 Ильич в Финляндии.
Но ни чердак,
             ни шалаш,
                      ни поле
вождя
     не дадут
             озверелой банде их.
Ленина не видно,
                но он близ.
По тому,
        работа движется как,
видна
     направляющая
                 ленинская мысль,
видна
     ведущая
            ленинская рука.
Словам Ильичёвым -
                  лучшая почва:
падают,
       сейчас же
                дело растя,
и рядом
       уже
          с плечом рабочего -
плечи
     миллионов крестьян.
И когда
       осталось
               на баррикады выйти,
день
    наметив
           в ряду недель,
Ленин
     сам
        явился в Питер:
- Товарищи,
           довольно тянуть канитель!
Гнёт капитала,
              голод-уродина,
войн бандитизм,
               интервенция ворья -
будет! -
        покажутся
                 белее родинок
на теле бабушки,
                древней истории. -
И оттуда,
         на дни
               оглядываясь эти,
голову
      Ленина
            взвидишь сперва.
Это
   от рабства
             десяти тысячелетий
к векам
       коммуны
              сияющий перевал.
Пройдут
       года
           сегодняшних тягот,
летом коммуны
             согреет лета,
и счастье
         сластью
                огромных ягод
дозреет
       на красных
                 октябрьских цветах.
И тогда
       у читающих
                 ленинские веления,
пожелтевших
           декретов
                   перебирая листки,
выступят
        слёзы,
              выведенные из употребления,
и кровь
       волнением
                ударит в виски.
Когда я
       итожу
            то, что прожил,
и роюсь в днях -
                ярчайший где.
Я вспоминаю
           одно и то же -
двадцать пятое,
               первый день.
Штыками
       тычется
              чирканье молний,
матросы
       в бомбы
              играют, как в мячики.
От гуда
       дрожит
             взбудораженный Смольный.
В патронных лентах
                  внизу пулемётчики.
- Вас
     вызывает
             товарищ Сталин.
Направо
       третья,
              он
                там. -
- Товарищи,
           не останавливаться!
                              Чего стали?
В броневики
           и на почтамт! -
- По приказу
            товарища Троцкого! -
- Есть! -
         повернулся
                   и скрылся скоро,
и только
        на ленте
                у флотского
под лампой
          блеснуло -
                    "Аврора".
Кто мчит с приказом,
                    кто в куче споря
кто щёлкал
          затвором
                  на левом колене.
Сюда
    с того конца коридорища
бочком
      пошёл
           незаметный Ленин.
Уже
   Ильичём
          поведённые в битвы,
ещё
   не зная
          его по портретам,
толкались,
          орали,
                острее бритвы
солдаты друг друга
                  крыли при этом.
И в этой желанной
                 железной буре
Ильич,
      как будто
               даже заспанный,
шагал,
      становился
                и глаз, сощуря,
вонзал,
       заложивши
                руки за спину.
В какого-то парня
                 в обмотках,
                            лохматого,
уставил
       без промаха бьющий глаз,
как будто
         сердце
               с-под слов выматывал,
как будто
         душу
             тащил из-под фраз.
И знал я,
         что всё
                раскрыто и понято
и этим
      глазом
            наверное выловится -
и крик крестьянский,
                    и вопли фронта,
и воля нобельца,
                и воля путиловца.
Он
  в черепе
          сотней губерний ворочал,
людей
     носил
          до миллиардов полутора.
Он
  взвешивал
           мир
              в течение ночи,
а утром:
- Всем!
       Всем!
            Всем это -
фронтам,
        кровью пьяным,
рабам
     всякого рода,
в рабство
         богатым отданным.
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным!
Буржуи
      прочли
            - погодите,
                       выловим, -
животики пятят
              доводом веским -
ужо им покажут
              Духонин с Корниловым,
покажут ужо им
              Гучков с Керенским.
Но фронт
        без боя
               слова эти взяли -
деревня
       и город
              декретами залит,
и даже
      безграмотным
                  сердце прожёг.
Мы знаем,
         не нам,
                а им показали,
какое такое бывает
                  "ужо".
Переходило
          от близких к ближним,
от ближних
          дальним взрывало сердца:
"Мир хижинам,
война,
      война,
            война дворцам!"
Дрались
       в любом заводе и цехе,
горохом
       из городов вытряхали,
                            а сзади
шаганье октябрьское
                   метило вехи
пылающих
        дворянских усадеб.
Земля -
       подстилка под ихними порками,
и вдруг
       её,
          как хлебища в узел,
со всеми ручьями её
                   и пригорками
крестьянин взял
               и зажал, закорузел.
В очках
       манжетщики,
                  злобой похаркав,
ползли туда,
            где царство да графство.
Дорожка скатертью!
                  Мы и кухарку
каждую
      выучим
            управлять государством!

 

Petrograd citizens
                  still kept skipping,
exulting
        in glee ephemeral.
But already,
            red-ribboned,
                         in martial frippery,
the Nevsky swarmed [24]
                  with treacherous generals.
Another few months
                  and they'll reach the limit:
it'll come
          to policemen's whistles.
The bourgeois
             already itch to begin it,
already
       the fur
              on the beast's back bristles.
At first
        mere fry
                at which one might scoff,
then big sharks
               emerged
                      to swallow
                                the nation.
Next
    Dardanelsky,
                nee Milyukov, [25]
and finally
           Prince Mikhail [26]
                         agog for coronation.
The Premier [27]
           wields power
                       with feathery splendour:
none of your commissar's snarling.
Sings in a tenor
                maidenly tender,
even kicks up hysterics,
                        the darling.
We hadn't yet tasted
                    the sorriest crumbs
of February's
             freedom-prodigies
when
    "Off to the front,
                      working thingamagums!"
the war-boys
            began prodding us.
And to crown
            this picture
                        of passing beauty,
traitors and doublecrossers
                           before and after that,
S.R.s and Savinkovs [28]
                   stood on watchdog duty
with Mensheviks [29]
               as the Tell-Tale Cat.
When suddenly
             into the city
                          sleekening with blubber,
from beyond
           the broad-banked Neva,
from Finland Station
                    through the Vyborg suburb
rumbled
       an armoured car.
And again
         the gale,
                  momentum gaining,
set the whirlwind
                 of revolution spinning.
Caps and blouses
                flooded the Liteiny: [30]
"Lenin's with us!
                 Long live Lenin!"
"Comrades",
           and over the heads
                             of the hundreds clapping
forward
       a guiding hand
                     he thrust,
"Let's cast off
               the outworn Social-Democrat trappings.
Chuck the capitalists
                     and their yes-men
                                      into the dust!
We voice
        the will
                of the toilers
                              and tillers
of the whole world.
                   Now's the hour.
Long live the Party
                   of communism builders,
long live
         armed struggle
                       for Soviet power!"
For the first time ever
                       without ado
before the flabbergasted
                        human ocean
arose
     as a routine job to do
once unattainable
                 socialism.
There,
      beyond the factories roaring,
there, on the horizon
                     with blinding force
it shone
        before us,
                  the Commune
                             of tomorrow
without bourgeois,
                  proletarians,
                               slaves
                                     or lords.
Through the tangle
                  of tethering
                              yes-men's tenets
Lenin's speech
              came crashing like an axe,
indented with uproar
                    every minute:
"Right,
       Lenin!
             It's time to act!"
Kshesinskaya's palace, [31]
                      earned by twiddling toes
today's invaded
               by boots
                       steel-heeled.
It's here
         the factory multitude
                              flows
in Lenin's smithy
                 to be tempered
                               and steeled.
"Munch your pineapples,
                       chew your grouse!
Your days are over,
                   bourgeois louse!"
Already we demanded
                   the wherefore and why
from those
          who, lording it,
                          quaffed and guzzled,
and during
          the dress rehearsal of July [32]
tickled their gizzards
                      with revolver muzzles.
The bosses bared fangs,
                       their looks spelt murder:
"Rioting slaves!
                We'll show 'em!"
                                they thundered.
"Lenin to the wall!"
                    Kerensky penned the order;
"To jail with Zinoviev!" [33]
                        and the Party
                                     went underground.
Ilyich's in Finland,
                    at Razliv,
                              safe and sound,
hidden securely
               in a twig shelter.
It won't betray him
                   to the pack of hounds
ready
     to snap him up
                   in the welter.
Lenin's unseen,
               and yet he's near,
and time and events
                   don't stand.
Every slogan
            is Lenin's idea,
every move
          is guided
                   by Lenin's hand.
Each word
         by Ilyich
                  finds soil most fertile
and falling
           forthwith
                    promotes
                            our cause,
and see -
         alongside
                  with Leninist workers
millions of peasants
                    into its orbit it draws.
And when
        it remained
                   but to mount barricades,
having chosen
             a day out of many,
back to Petrograd
                 to the workers' aid
with
    "Comrades,
              we've waited enough!"
                                   came Lenin.
"The yoke of capital,
                     hunger's prodding,
the banditry of wars
                    and thieving intervention
will seem
         in time
                mere moles on the body
of Grandma History,
                   escaping attention".
And looking back
                from the future
                               on this day
the first thing seen
                    will be Lenin's figure,
from millennia
              of slavery
                        blazing the way
to the age of the Commune
                         through want
                                     and rigour.
These years of privation
                        will sink into the past
and the summer
              of the Commune
                            warm this globe of ours,
and the huge,
             sweet fruit of happiness
                                     at last
will mature
           from the crimson
                           October flowers.
And then
        the readers
                   of Lenin's behests,
as the yellowing pages
                      they peruse,
will feel a hot tide
                    well up in their breasts,
and in their eyes -
                   hot tears,
                             long since out of use.
When I look
           for the grandest day
                               of my life,
rummaging
         in all
               I've gone through and seen.
I name without doubt
                    or internal strife
October 25,
           1917.
The Smolny throbs [34]
                 in a buzz of excitement.
Grenades
        hang on seamen
                      like partridges.
Bayonets zigzag
               like flashes of lightning.
Below stand machine-gunners
                           belted with cartridges.
No aimless shuffling
                    in the corridors;
with bombs and rifles
                     no one's a novice.
"Comrade Stalin
               wants to see you.
                                Here's
                                      the orders:
armoured cars -
               to the General Post Office".
"Comrade Trotsky's [35]
                  instructions".
                                "Right!"
                                        - he dashed forward
and the man's
             navy ribbons
                         flashed:
                                 "Aurora". [36]
Some run with dispatches,
                         others
                               stand arguing,
still others
            click rifle-bolts -
                               no two figures
                                             the same.
And here,
         no token
                 of greatness
                             or grandeur,
brisk
     but inconspicuous,
                       Lenin
                            came.
Already
       led
          by Lenin
                  into battle,
they didn't know him
                    from portraits
                                  yet;
bustled,
        hollered,
                 exchanged banter,
with a quickfire of oaths,
                          hail-fellow-well-met.
And there,
          in that long-wished-for
                                 iron storm
Lenin,
      drowsy with fatigue,
                          it would seem,
pacing,
       stopping,
                hands clasped behind back,
dug his eyes
            into the motley scene.
Once I saw him
              stabbing them
                           into a chap in puttees,
dead-aiming,
            sharp-edged
                       as razors,
seizing the gist
                as pincers would seize,
dragging the soul
                 from under words and phrases.
And I knew,
           everything
                     was disclosed
                                  and understood,
everything
          those eyes
                    were raking for:
where
     the shipwright
                   and miner stood,
what
    the peasant and soldier were aching for.
He kept all races
                 within his sight,
all continents
              where the sun goes setting
                                        on dawning;
weighed the whole globe
                       in his brain
                                   by night
and in the morning:
"To all,
        every
             and each,
slaves of the rich
one another
           hacking and carving;
to you we appeal
                this hour:
Let the Soviets
               take over
                        government power!
Bread
     to the starving!
Land
    to the farmers!
Peace
     to the peoples
                   and their warring armies!"
The bourgeois, busy
                   drinking their fill of
soldierly blood,
                shrieked in a frenzy:
"At 'em,
        Dukhonin and Kornilov,
show 'em what's what,
                     Guchkov and Kerensky!" [37]
But both front and rear
                       surrendered without a shot
when the decrees [38]
                hailed down on them,
                                    scorching.
Today we know
             who showed whom
                            what's what;
even at illiterates' hearts
                           they got,
into steel determination
                        forging.
From near
         unto far
                 it went rolling,
mounting
        from a whisper
                      to a roar:
"Peace to cottages
                  poor and lowly,
war on palaces,
               war, war, war!"
We fought
         in all factories,
                          humble and famous,
shook 'em out of cities like peas,
                                  while outside
the October wildfire
                    left flaming manors
for landmarks
             marking
                    its triumphant stride.
The land -
          once a mat
                    for wholesale floggings -
was suddenly seized
                   by a calloused hand
with rivulets,
              hillocks
                      and other belongings
and held tight -
                the long-dreamed-of,
                                    blood-soaked land.
The spectacled white-collars,
                             spitting in spite,
sneaked off
           to where kingdoms and dukedoms
                                         still remain.
Good riddance!
              We'll train every cook
                                    so she might
manage the country
                  to the workers' gain.

II . 8

 

II . 8

Мы жили
       пока
           производством ротаций.
С окопов
        летело
              в немецкие уши:
- Пора кончать!
               Выходите брататься! -
И фронт
       расползался
                  в улитки теплушек.
Такую ли
        течь
            загородите горстью?
Казалось -
          наша лодчонка кренится -
Вильгельмов сапог,
                  Николаева шпористей,
сотрёт
      Советской страны границы.
Пошли эсеры
           в плащах распашонкой,
ловили бегущих
              в своё словоблудьище,
тащили
      по-рыцарски
                 глупой шпажонкой
красиво
       сразить
              броневые чудища!
Ильич
     петушившимся
                 крикнул:
                         - Ни с места!
Пусть партия
            взвалит
                   и это бремя.
Возьмём
       передышку похабного Бреста.
Потеря - пространство,
                      выигрыш - время. -
Чтоб не передОхнуть
                   нам
                      в передышку,
чтоб знал -
           запомнят удары мои,
себя
    не муштровкой -
                   сознанием вышколи,
стройся
       рядами
             Красной Армии.

 

We survived
           for the time
                       by printing,
                                   writing,
bellowing
         from the trenches
                          into the German ear:
"Come out and fraternise!
                         Finish fighting!
Enough!"
        and the front
                     crumbled off into the rear.
Leaking in torrents
                   that swelled out of trickles,
it seemed
         our boat was about to careen:
Wilhelm's boot,
               far heftier than Nicholas',
would smash the country
                       to smithereens.
Then came the S.R.s
                   with their infantile drivelling,
to catch the runners
                    in their word-traps preposterous;
dragged them back
                 with toy swords
                                from the scrap-heap of chivalry
picturesquely to vanquish
                         the iron-clad monsters.
But Lenin
         curbed
               the gamecocks' zest:
"The Party
          must shoulder
                       the burden again.
We'll accept
            the breathing-space
                               of filthy Brest: [39]
Territory we'll lose,
                     but time we'll gain".
And,
    so as the breathing-space
                             shouldn't kill us,
to be able,
           later,
                 to knock them barmy,
let discipline
              and conscious resolve
                                   be our drillers.
Rally
     in the ranks
                 of the Red Army!

II . 9

 

II . 9

Историки
        с гидрой плакаты выдерут
- чи эта гидра была,
                    чи нет? -
А мы
    знавали
           вот эту гидру
в её
    натуральной величине.
"Мы смело в бой пойдём
за власть Советов
и как один умрем
в борьбе за это!"
Деникин идёт.
             Деникина выкинут,
обрушенный пушкой
                 подымут очаг.
Тут Врангель вам -
                  на смену Деникину.
Барона уронят -
               уже Колчак.
Мы жрали кору,
              ночёвка - болотце,
но шли
      миллионами красных звёзд,
и в каждом - Ильич,
                   и о каждом заботится
на фронте
         в одиннадцать тысяч вёрст.
Одиннадцать тысяч вёрст
                       окружность,
а сколько
         вдоль да поперёк!
Ведь каждый дом
               атаковывать нужно,
каждый
      врага
           в подворотнях берёг.
Эсер с монархистом
                  шпионят бессонно -
где жалят змеёй,
                где рубят с плеча.
Ты знаешь
         путь
             на завод Михельсона?
Найдёшь
       по крови
               из ран Ильича.
Эсеры
     целят
          не очень верно -
другим концом
             да себя же
                       в бровь.
Но бомб страшнее
                и пуль револьверных
осада голода,
             осада тифов.
Смотрите -
          кружат
                над крошками мушки,
сытней им,
          чем нам
                 в осьмнадцатом году, -
простаивали
           из-за осьмушки
сутки
     в улице
            на холоду.
Хотите сажайте,
               хотите травите -
завод за картошку -
                   кому он не жалок!
И десятикорпусный
                 судостроитель
пыхтел
      и визжал
              из-за зажигалок.
А у кулаков
           и масло и пышки.
Расчёт кулаков
              простой и верненький -
запрячь хлеба
             да зарой в кубышки
николаевки
          да керенки.
Мы знаем -
          голод
               сметает начисто,
тут нужен зажим,
                а не ласковость воска,
и Ленин
       встаёт
             сражаться с кулачеством
и продотрядами
              и продразвёрсткой.
Разве
     в этакое время
                   слово "демократ"
набредёт
        какой головке дурьей?!
Если бить,
          так чтоб под ним
                          панель была мокра:
ключ побед -
            в железной диктатуре.

 

Historians
          will stare
                    at the posters with hydras: [40]
"Did those hydras
                 exist or not?"
As for us,
          that same hydra
                         reached out to bite us
and a full-size hydra it was,
                             by god.
"All dangers we'll defy,
no limit to our courage,
and fighting we will die
for Soviet power to flourish!"
First comes Denikin. [41]
                    Denikin gets a lickin'.
Repair work begins
                  on our ruined hearths.
Then Wrangel turns up [42]
                     in the wake of Denikin,
the baron kicked out,
                     Kolchak comes en masse. [43]
Our dinners - bark,
                   beds - any old where,
yet forward
           the red-starred legion bursts.
In each lives Lenin,
                    each feels Lenin's care,
each along a front
                  of eleven thousand versts.
That was its breadth -
                      eleven thousand versts,
but who knows
             its depth and length?
Every door
          an enemy ambush nursed,
every house
           to be captured
                         took blood and strength
S.R.s and monarchists
                     with their tongues and guns
sting,
      the vipers,
                 or bite like hounds.
You don't know the way
                      to Michelson's?
You'll find it
              by the blood
                          from Lenin's wounds. [44]
S.R.s talk better
                 than they pull a trigger,
their bullets
             their own ribs ramming.
But a menace
            beside which
                        bullets were meagre
was the siege
             begun
                  by typhus
                           and famine.
Look at the crumb-collecting
                            flies:
by far
      better off
                than we were then,
queueing
        in the freeze
                     for a tiny slice
days
    on end.
Fancy
     a giant shipbuilding works
working for nothing
                   but cigarette-lighters!
Jail 'em,
         hang 'em,
                  cut their heads off,
how else
        could the workers earn grub,
                                    poor blighters?
But the kulaks
              had heaps of both butter and flour.
Kulaks,
       they weren't no boobies;
hid and hoarded
               till a fitter hour
their grain
           and their greasy rubles.
Hunger
      hits harder,
                  kills surer than bullets.
You need a steel grip here,
                           not cotton-wool lenience.
So Lenin sets out
                 to fight the kulaks
by food requisition teams -
                           grim expedients.
How could the very notion
                         of democracy
at such a time enter
                    any fool's head?!
At 'em
      and none of your mincing hypocrisy.
Only iron dictatorship
                      to victory led.

II . 10

 

II . 10

Мы победили,
            но мы
                 в пробоинах:
машина стала,
             обшивка -
                      лохмотья.
Валы обломков!
              Лохмотьев обойных!
Идите залейте!
              Возьмите и смойте!
Где порт?
         Маяки
              поломались в порту,
кренимся,
         мачтами
                волны крестя!
Нас опрокинет -
               на правом борту
в сто миллионов
               груз крестьян.
В восторге враги
                заливаются воя,
но так
      лишь Ильич умел и мог -
он вдруг
        повернул
                колесо рулевое
сразу
     на двадцать румбов вбок.
И сразу тишь,
             дивящая даже
крестьяне
         подвозят
                 к пристани хлеб.
Обычные вывески
               - купля -
                        - продажа -
- НЭП.
Прищурился Ленин:
                 - Чинитесь пока чего,
аршину учись,
             не научишься -
                           плох. -
Команду
       усталую
              берег покачивал.
Мы к буре привыкли,
                   что за подвох?
Залив
     Ильичём
            указан глубокий
и точка
       смычки-причала
                     найдена,
и плавно
        в мир,
              строительству в доки,
вошла
     Советских республик громадина.
И Ленин
       сам
          где железо,
                     где дерево
носил
     чинить
           пробитое место.
Стальными листами
                 вздымал
                        и примеривал
кооперативы,
            лавки
                 и тресты.
И снова
       становится
                 Ленин штурман,
огни по бортам,
               впереди и сзади.
Теперь
      от абордажей и штурма
мы
  перейдём
          к трудовой осаде.
Мы
  отошли,
         рассчитавши точно.
Кто разложился -
                на берег
                        за ворот.
Теперь вперёд!
              Отступленье окончено.
РКП,
    команду на борт!
Коммуна - столетия,
                   что десять лет для ней?
Вперёд -
        и в прошлом
                   скроется нэпчик.
Мы двинемся
           во сто раз медленней,
зато
    в миллион
             прочней и крепче.
Вот этой
        мелкобуржуазной стихии
ещё
   колышется
            мёртвая зыбь,
но тихие
        тучи
            молнией выев,
уже -
     нарастанье
               всемирной грозы.
Враг
    сменяет
           врага поределого,
но будет -
          над миром
                   зажжём небеса
- но это
        уже
           полезней проделывать,
чем
   об этом писать. -
Теперь,
       если пьёте
                 и если едите,
на общий завод ли
                 идём
                     с обеда,
мы знаем -
          пролетариат - победитель,
и Ленин -
         организатор победы.
От Коминтерна
             до звонких копеек,
серпом и молотом
                в новой меди,
одна
    неписаная эпопея -
шагов Ильича
            от победы к победе.
Революции -
           тяжёлые вещи,
один не подымешь -
                  согнётся нога.
Но Ленин
        меж равными
                   был первейший
по силе воли,
             ума рычагам.
Подымаются страны
                 одна за одной -
рука Ильича
           указывала верно:
народы -
        чёрный,
               белый
                    и цветной -
становятся
          под знамя Коминтерна.
Столпов империализма
                    непреклонные колонны -
буржуи
      пяти частей света,
вежливо
       приподымая
                 цилиндры и короны,
кланяются
         Ильичёвой республике советов.
Нам
   не страшно
             усилие ничьё,
мчим
    вперёд
          паровозом труда...
и вдруг
       стопудовая весть -
                         с Ильичём
удар.

 

We've won,
          but our ship's all dents and holes,
hull in splinters,
                  engines near end,
overhaul overdue
                for floors,
                           ceilings,
                                    walls.
Come,
     hammer and rivet,
                      repair
                            and mend!
Where's port? -
               all the beacons gone dead in the harbour.
We careen,
          crossing
                  the waves
                           with our masts.
There's risk she'll keel over,
                              such cargo to starboard:
the 100 million
               peasant class!
While enemies howled
                    with malicious glee
Lenin alone
           kept his nerve:
turned her twenty points leeward
                                and she
swerved upright
               and entered port at a curve.
And at once,
            surprisingly,
                         no more gale;
peasants cart bread
                   and at every step
the familiar ads:
                 WILL BUY -
                           FOR SALE -
- NEP [45]
Lenin winks:
            we're in for repairs.
Get used to the yardstick -
                           nothing to fear.
The shore
         rocks the crew,
                        weak with wear and tear:
"Whoah!
       Where's the gale?
                        What's the big idea?"
Lenin
     points out
               a deep bay
                         free of rocks
with the piers
              of co-operatives
                              looming
                                     over it.
And smoothly
            into construction's
                               docks
sailed
      the colossal
                  country
                         of Soviets.
Lenin himself
             heaves timber and iron
to patch up
           the breaks and ruptures,
marks off and measures
                      with an all-seeing eye on
future co-ops,
              shops
                   and management structures.
Then again
          he resumes
                    his post
                            on the bridge:
Lights on
         in front,
                  at the sides
                              and back!
Since now,
          systematic
                    everyday
                            siege
will replace
            both storm raid
                           and surprise attack.
At first
        we withdrew,
                    discreet and sober.
Anyone disgraced -
                  out without a word!
Now forward again -
                   the retreat is over.
R.C.P. -
        crew aboard!
The Commune'll live centuries.
                              What's a decade for her?
Forward,
        and this quagmire of a NEP
                                  will be past.
We'll move
          and build
                   a hundred times slower
so a million times longer
                         our edifice may last.
The morass
          of petty "private enterprise"
still tethers
             the tempo
                      of our advance,
but through the gathering clouds
                                of the world-wide tempest
the first streaks of lightning
                              already glance.
Old enemies drop
                and give place to new.
Yet wait -
          the skies
                   over the world
                                 we'll ignite.
But that
        is surely
                 better
                       to do
than
    to write about.
                   Right?
Today,
      whether in the office
                           of a director
or running a lathe
                  at a public-owned factory,
we know -
         the proletariat is victor,
and Lenin
         the architect of victory.
From the Comintern
                  to the hammer and sickle
on brand-new kopeks
                   shining in glory,
our achievements
                and triumphs
                            double
                                  and triple,
filling page after page
                       of Lenin's great story.
Revolutions
           are the business of peoples;
for individuals
               they're too heavy to wield,
yet Lenin
         ranked foremost
                        among his equals
by his mind's momentum,
                       his will's firm steel.
Countries rise
              one after the other,
fulfilling
          his predictions
                         each in turn;
men of all races -
                  white
                       and dark-skinned -
rally
     under the banner
                     of the Comintern.
The imperialists
                and bourgeois
                             in their thinning crowds,
still pestering the world
                         and lording over it,
politely tip
            their top hats and crowns
to Ilyich's brain-child -
                         the Republic of Soviets.
Fearing no effort
                 or artifice by the rich,
on speeds our engine
                    in curling smoke.
When suddenly -
               the shattering news:
                                   Ilyich
had a stroke...

III . 1

 

III . 1

Если бы
       выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
            в музее
                   торчали ротозеи.
Ещё бы -
        такое
             не увидишь и в века!
Пятиконечные звёзды
                   выжигали на наших спинах
                                           панские воеводы.
Живьём,
       по голову в землю,
                         закапывали нас банды
                                             Мамонтова.
В паровозных топках
                   сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом,
отрекитесь! - ревели,
                     но из
горящих глоток
              лишь три слова:
- Да здравствует коммунизм! -
Кресло за креслом,
                  ряд в ряд
эта сталь,
          железо это
вваливалось
           двадцать второго января
в пятиэтажное здание
                    Съезда советов.
Усаживались,
            кидались усмешкою,
решали
      походя
            мелочь дел.
Пора открывать!
               Чего они мешкают?
Чего
    президиум,
              как вырубленный, поредел?
Отчего
      глаза
           краснее ложи?
Что с Калининым?
                Держится еле.
Несчастье?
          Какое?
                Быть не может!
А если с ним?
             Нет!
                 Неужели?
Потолок
       на нас
             пошёл снижаться вороном.
Опустили головы -
                 ещё нагни!
Задрожали вдруг
               и стали чёрными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся
           колокольчика ненужный щёлк.
Превозмог себя
              и встал Калинин.
Слёзы не сжуёшь
               с усов и щёк.
Выдали.
       Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались,
                голову мнут.
Кровь в виски,
              клокочет в вене:
- Вчера
       в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! -

 

If
  you exhibited
               in a museum
a Bolshevik in tears,
all day
       they'd flock in the museum
                                 to see him.
Small wonder -
              you won't see the like in years.
With five-pointed stars
                       we were branded
                                      by Polish voivodes.
Buried alive
            neck-deep in the ground
                                   by the bandits of Mamontov, [46]
burned up in engine fire-boxes
                              by Japanese marauders,
mouths plugged with molten tin,
                               threatened with bullets;
"Renounce it!" they bellowed,
                             but from
the hell-holes of burning gullets
"Long live Communism!"
                      was all that would come.
Row
   after row,
             in its might unreckoned,
this iron,
          this steel,
                     the recess not over yet,
crowded
       on January
                 the twenty-second
the five-storey building
                        of the Congress of Soviets.
Down they settled,
                  joking
                        and grinning,
affairs talked over
                   in business-like idiom.
Time to start!
              Why aren't they beginning?
Here,
     what are those gaps in the presidium?
Why are their eyes
                  red as box-stall plush?
Look at Kalinin - [47]
                 hardly keeps his feet.
Something happened?
                   What is it?...
                                 Hush!
What if it's him?
                 No, indeed...
Raven-like,
           the ceiling
                      swooped upon us,
                                      lowering;
down dropped heads,
                   bent floorward by their fears.
Of a sudden
           ghastly,
                   blackly glowering
grew the swimming lights
                        of chandeliers.
Silence choked the bell's unneeded tinkle.
Up Kalinin got,
               by will alone.
Tears -
       go try and chew them
                           from moustache and wrinkle:
they betray him,
                shining
                       on the beard's sharp cone.
Veins ablaze -
              no hope of quenching them;
thoughts confused -
                   like walls his head impenning;
"Yesterday
          at 6.50 p.m.
died
    Comrade Lenin".

III . 2

 

III . 2

Этот год
        видал,
              чего не взвидят сто.
День
    векам
         войдёт
               в тоскливое преданье.
Ужас
    из железа
             выжал стон.
По большевикам
              прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
                 Самих себя же
                              выволакивали
                                          волоком.
Разузнать -
           когда и как?
                       Чего таят!
В улицы
       и в переулки
                   катафалком
плыл
    Большой театр.
Радость
       ползёт улиткой.
У горя
      бешеный бег.
Ни солнца,
          ни льдины слитка -
всё
   сквозь газетное ситко
чёрный
      засеял снег.
На рабочего
           у станка
весть набросилась.
                  Пулей в уме.
И как будто
           слезЫ стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко,
            видавший виды,
смерти
      в глаз
            смотревший не раз,
отвернулся от баб,
                  но выдала
кулаком
       растёртая грязь.
Были люди - кремень,
                    и эти
прикусились,
            губу уродуя.
Стариками
         рассерьёзничались дети,
и, как дети,
            плакали седобородые.
Ветер
     всей земле
               бессонницею выл,
и никак
       восставшей
                 не додумать до конца,
что вот гроб
            в морозной
                      комнатёночке Москвы
революции
         и сына и отца.
Конец,
      конец,
            конец.
                  Кого
уверять!
        Стекло -
                и видите под...
Это
   его
      несут с Павелецкого
по городу,
          взятому им у господ.
Улица,
      будто рана сквозная -
так болит
         и стонет так.
Здесь
     каждый камень
                  Ленина знает
по топоту
         первых
               октябрьских атак.
Здесь
     всё,
         что каждое знамя
                         вышило,
задумано им
           и велено им.
Здесь
     каждая башня
                 Ленина слышала,
за ним
      пошла бы
              в огонь и в дым.
Здесь
     Ленина
           знает
                каждый рабочий,
сердца ему
          ветками ёлок стели.
Он в битву вёл,
               победу пророчил,
и вот
     пролетарий -
                 всего властелин.
Здесь
     каждый крестьянин
                      Ленина имя
в сердце
        вписал
              любовней, чем в святцы.
Он земли
        велел
             назвать своими,
что дедам
         в гробах,
                  засеченным, снятся.
И коммунары
           с-под площади Красной,
казалось,
         шепчут:
                - Любимый и милый!
Живи,
     и не надо
              судьбы прекрасней -
сто раз сразимся
                и ляжем в могилы! -
Сейчас
      прозвучали б
                  слова чудотворца,
чтоб нам умереть
                и его разбудят, -
плотина улиц
            враспашку растворится,
и с песней
          на смерть
                   ринутся люди.
Но нету чудес,
              и мечтать о них нечего.
Есть Ленин,
           гроб
               и согнУтые плечи.
Он был человек
              до конца человечьего -
неси
    и казнись
             тоской человечьей.
Вовек
     такого
           бесценного груза
ещё
   не несли
           океаны наши,
как гроб этот красный,
                      к Дому союзов
плывущий
        на спинах рыданий и маршей.
Ещё
   в караул
           вставала в почётный
суровая гвардия
               ленинской выправки,
а люди
      уже
         прожидают, впечатаны
во всю длину
            и Тверской
                      и Димитровки.
В семнадцатом
             было -
                   в очередь дочери
за хлебом не вышлешь -
                      завтра съем!
Но в эту
        холодную,
                 страшную очередь
с детьми и с больными
                     встали все.
Деревни
       строились
                с городом рядом.
То мужеством горе,
                  то детскими вызвенит.
Земля труда
           проходила парадом -
живым
     итогом
           ленинской жизни.
Жёлтое солнце,
              косое и лаковое,
взойдёт,
        лучами к подножью кидается.
Как будто
         забитые,
                 надежду оплакивая,
склоняясь в горе,
                 проходят китайцы.
Вплывали
        ночи
            на спинах дней,
часы меняя,
           путая даты.
Как будто
         не ночь
                и не звёзды на ней,
а плачут
        над Лениным
                   негры из Штатов.
Мороз небывалый
               жарил подошвы.
А люди
      днюют
           давкою тесной.
Даже
    от холода
             бить в ладоши
никто не решается -
                   нельзя,
                          неуместно.
Мороз хватает
             и тащит,
                     как будто
пытает,
       насколько в любви закалённые.
Врывается в толпы.
                  В давку запутан,
вступает
        вместе с толпой за колонны.
Ступени растут,
               разрастаются в риф.
Но вот
      затихает
              дыханье и пенье,
и страшно ступить -
                   под ногою обрыв -
бездонный обрыв
               в четыре ступени.
Обрыв
     от рабства в сто поколений,
где знают
         лишь золота звонкий резон.
Обрыв
     и край -
             это гроб и Ленин,
а дальше -
          коммуна
                 во весь горизонт.
Что увидишь?!
             Только лоб его лишь,
и Надежда Константиновна
                        в тумане
                                за...
Может быть,
           в глаза без слёз
                           увидеть можно больше.
Не в такие
          я
           смотрел глаза.
Знамён
      плывущих
              склоняется шёлк
последней
         почестью отданной:
"Прощай же, товарищ,
                    ты честно прошёл
свой доблестный путь, благородный".
Страх.
      Закрой глаза
                  и не гляди -
как будто
         идёшь
              по проволоке провода.
Как будто
         минуту
               один на один
остался
       с огромной
                 единственной правдой.

 

That year
         beheld a sight
                       that ages won't set eye on.
That day will keep
                  its tale of woe
                                 forever throbbing.
Horror
      squeezed an anguished groan from iron.
The rows of Bolsheviks
                      were swept
                                with waves of sobbing.
What a weight!
              Ourselves
                       we dragged out bodily.
Get the details!
                When and where?
                               Why do they hide it,
                                                   damn!
Through the streets and lanes,
                              a white hearse modelling,
the Bolshoi Theatre swam.
Joy
   crawls on like a snail.
Grief
     will never go slow.
No sun shone.
             No ice
                   gleamed pale.
All the world
             from the newspapers' pail
was cold-showered
                 with coal-black snow.
On the worker
             bent at his gears
the news pounced
                and bullet-like
                               burned.
And it seemed
             a cupful of tears
on his instruments
                  overturned.
And the peasant,
                weathered and wizened by life,
whom death
          more than once
                        just missed,
swung round -
             away from his wife,
but she saw it -
                the dirt he smudged with his fist.
There were some -
                 no flint could be harder or colder,
yet they too
            clenched their teeth,
                                 lips awry.
Children
        in a minute grew graver and older
and,
    childlike,
              the grey-bearded started to cry.
The wind
        to all the earth
                        in sleepless anguish whined,
and she, the rebel,
                   couldn't stand up to the notion
that here,
          in Moscow,
                    in a frosty room enshrined
lay he -
        both son and father
                           of the Revolution.
The end,
        the end,
                the end...
                          All persuasion
useless!
        Glass
             and beneath -
                          the deceased.
It's him
        they bear
                 from Paveletsky Station
through the city
                that he
                       from the lords
                                     released.
The street's like a wound
                         that'll worsen and worsen,
so the ache of it
                 cuts
                     and hacks.
Here every cobble
                 knew Lenin
                           in person
by the tramp
            of the first October attacks.
Here every slogan
                 on banners embroidered
was thought out
               and worded
                         by him.
Here every tower
                his speeches
                            applauded,
would follow him
                anywhere,
                         staunch and grim.
Here Lenin
          is known
                  both in works and offices.
Spread hearts
             like spruce-tree boughs
                                    in his way!
He led,
       he steeled
                 with his victory-prophecies,
and see -
         proletarians
                     have taken sway.
Here every peasant
                  holds Lenin's name
dearer
      than any
              of kinsmen cherished
for the land
            that at Lenin's bidding became
his own -
         a dream
                for which grandsires
                                    rebelled
                                            and perished.
And Communards
              from their graves
                               in Red Square
seemed to be whispering
                       "Dear,
                             beloved,
live,
     and no need for a lot more fair.
We'd die ten times
                  for fulfilment of it".
Let the word
            be pronounced
                         by a miracle-maker
for us to die
             that he be awoken;
the street-streams would swell
                              and flood their embankments
and all
       go to death
                  with a joy unspoken.
But there aren't any miracles.
                              Only Lenin.
Lenin,
      his coffin
                and our bent shoulders.
This man was a human -
                      as human as anyone.
So just bear it -
                 the pain
                         that in humans smoulders.
Never
     was there
              a burden more precious
borne along
           by oceans of people
than this red coffin
                    borne by processions
on the drooping shoulders
                         of marches and weeping.
The Guard of Honour
                   had scarcely been formed
of heroes,
          heirs
               of his wisdom and strength,
when crowds,
            impatient,
                      already swarmed
through all the neighbourhood's
                               breadth
                                      and length.
Into a 1917 breadline
no hunger
         could drive -
                      better eat tomorrow.
But into this bitter,
                     freezing,
                              dread line
kids,
     invalids -
               all
                  were driven by sorrow.
Alongside
         village and town
                         were arrayed,
child and adult,
                wrung
                     by their grief's insistence.
The world of labour
                   passed
                         in parade,
the living total
                of Lenin's existence.
Downcast,
         the sunbeams
                     dropped through the trees,
slanting down
             from the house-top slopes,
yellow
      as whipped-into-meekness Chinese
bent with their sorrow,
                       lamenting their hopes.
Nights
      swam in
             on the shoulders
                             of days
muddling hours
              and confusing dates
and it seemed,
              not night
                       with its star-born rays,
but Negroes
           were here
                    with their tears
                                    from the States.
The frost,
          unheard-of,
                     scorched one's feet,
yet days
        were spent
                  in the tightening crush.
Nobody
      even ventures
                   to beat
hands together to warm them -
                             hush!
The frost grips fast and tortures,
                                  as if
trying how tough
                the love-tempered will is,
cuts into mobs,
               and, freezing them stiff,
sneaks in
         with the crowds
                        behind the pillars.
The steps expand,
                 grow up into a reef.
Silence.
        Breathing and sighing stop:
how pass it,
            fearful beyond belief,
that dismal,
            abysmal
                   four-step drop?
That drop
         from the logic of farthing and penny,
from ages
         of thraldom to His Majesty Gold;
that drop
         with its brink -
                         the coffin
                                   and Lenin
and beyond -
            the Commune
                       in its glory unrolled.
Lenin's forehead
                was all you saw
and Nadezhda Konstantinovna [48]
                           in a haze...
Maybe eyes less full of tears
                             could show me more.
It's through clearer eyes
                         I've looked on gladder days.
The floating banners
                    bend
                        in the last
honours,
        and, silken, sway.
"Farewell to you,
                 comrade,
                         who have passed
from a noble life
                 away..."
Horror!
       Shut your eyes
                     and blindfold pace
the infinity
            of tight-rope grief.
As if
     for a minute
                 left face to face
with the only
             truth
                  worth belief.

III . 3

 

III . 3

Я счастлив.
           Звенящего марша вода
относит
       тело моё невесомое.
Я знаю -
        отныне
              и навсегда
во мне
      минута
            эта вот самая.
Я счастлив,
           что я
                этой силы частица,
что общие
         даже слёзы из глаз.
Сильнее
       и чище
             нельзя причаститься
великому чувству
                по имени -
                          класс!
Знамённые
         снова
              склоняются крылья,
чтоб завтра
           опять
                подняться в боИ -
"Мы сами, родимый, закрыли
орлиные очи твои".
Только б не упасть,
                   к плечу плечо,
флаги вычернив
              и веками алея,
на последнее
             прощанье с Ильичём
шли
   и медлили у мавзолея.
Выполняют церемониал.
Говорили речи.
              Говорят - и ладно.
Горе вот,
         что срок минуты
                        мал -
разве
     весь
         охватишь ненаглядный!
Пройдут
       и наверх
               смотрят с опаской,
на чёрный,
          посыпанный снегом кружок.
Как бешено
          скачут
                стрелки на Спасской.
В минуту -
          к последней четвёрке прыжок.
Замрите
       минуту
             от этой вести!
Остановись,
           движенье и жизнь!
Поднявшие молот,
                стыньте на месте.
Земля, замри,
             ложись и лежи!
Безмолвие.
          Путь величайший окончен.
Стреляли из пушки,
                  а может, из тыщи.
И эта
     пальба
           казалась не громче,
чем мелочь,
           в кармане бренчащая -
                                в нищем.
До боли
       раскрыв
              убогое зрение,
почти заморожен,
                стою не дыша.
Встаёт
      предо мной
                у знамён в озарении
тёмный
      земной
            неподвижный шар.
Над миром гроб,
               неподвижен и нем.
У гроба
       мы,
          людей представители,
чтоб бурей восстаний,
                     дел и поэм
размножить то,
              что сегодня видели.

 

What joy!
         My body,
                 light as a feather,
drifts
      in the march-tune's resonant stream.
I know
      for sure -
                from now and forever
the light of this minute
                        in me will gleam.
What a joy it is
                to be part of this union,
even tears from the eyes
                        to be shared en masse,
in this -
         the purest,
                    most potent communion
with that glorious feeling
                          whose name is Class.
The banner-wings
                droop
                     one after another,
in tomorrow's battles
                     again to rise;
"We ourselves,
              dear brother,
closed
      your eagle eyes..."
Shoulder to shoulder -
                      not to fall!
Flags blackened,
                eyes reddening,
                               tears agleam,
for the last farewell with Lenin
                                came all,
slowing
       down
           at the Mausoleum.
On went the funeral ceremonial.
Speeches flowed.
                Ay, speaking's all right;
the tragedy is
              there's a minute only -
how embrace him
               at one insatiable sight!
Out they file
             and with dread in their glance
look up
       at the glowering,
                        snow-pocked disk:
how madly
         the clockhands on Spasskaya dance! [49]
A minute -
          and past the last quarter
                                   they whisk!
Stop
    at this news,
                 mankind,
                         and grow dumb
Life,
     movement,
              breathing - cease.
You,
    with hammer uplifted,
                         be numb.
Earth,
      lie low
             and, motionless, freeze.
Silence.
        The end of the greatest of fighters.
Cannon fired.
             A thousand, perhaps.
Yet all that cannonade
                      sounded quieter
than pennies
            jingling in beggars' caps.
Straining,
          paining
                 each puny iris
I stand,
        half-frozen,
                    with
                        bated breath.
In the gleaming of banners
                          before me arises
darkling,
         the globe,
                   as still as death.
And on it -
           this coffin
                      mourned by mankind,
with us,
        mankind's representatives,
                                  round it,
in a tempest of deeds
                     and uprisings destined
to build up
           and complete
                       all this day has founded.

III . 4

 

III . 4

Но вот
      издалёка,
               оттуда,
                      из алого
в мороз,
        в караул умолкнувший наш,
чей-то голос -
              как будто Муралова -
"Шагом марш".
Этого приказа
             и не нужно даже -
реже,
     ровнее,
            твёрже дыша,
с трудом
        отрывая
               тело-тяжесть,
с площади
         вниз
             вбиваем шаг.
Каждое знамя
            твёрдыми руками
вновь
     над головою
                взвито ввысь.
Топота потоп,
             сила кругами,
ширясь,
       расходится
                 миру в мысль.
Общая мысль
           воедино созвеньена
рабочих,
        крестьян
                и солдат-рубак:
- Трудно
        будет
             республике без Ленина.
Надо заменить его -
                   кем?
                       И как?
Довольно
        валяться
                на перине, клоповой!
Товарищ секретарь!
                  На тебе -
                           вот -
просим приписать
                к ячейке еркаповой
сразу,
      коллективно,
                  весь завод... -
Смотрят
       буржуи,
              глазки раскоряча,
дрожат
      от топота крепких ног.
Четыреста тысяч
               от станка
                        горячих -
Ленину
      первый
            партийный венок.
- Товарищ секретарь,
                    бери ручку...
Говорят - заменим...
                    Надо, мол...
Я уже стар -
            берите внучика,
не отстаёт -
            подай комсомол. -

 

But now,
        from the bowing banners'
                                red arch
comes the voice of Muralov: [50]
                           "Forward
                                   march!"
The command's so apt
                    it needn't be given:
our breathing firmer,
                     more even
                              and rare,
leaden bodies with effort
                         driven,
we hammer
         our footsteps
                      down from the square.
Each of the banners
                   above our heads
in steadying hands
                  soars up
                          as it ought.
From our marching ranks
                       the energy
                                 spreads
in circles,
           carrying through the world
                                     one thought;
one thought
           from a common anxiety
                                stemming
burns
     in the army,
                 at the lathe,
                              at the plough:
it'll be hard for the Republic
                              without Lenin.
He's got to be replaced,
                        but by whom
                                   and how?
"Enough of dozing
                 on bug-ridden mattresses!
Comrade secretary,
                  here's
                        our application:
put down
        the whole of the factory
on the membership list
                      of the Party organisation".
Cold sweat
          comes oozing
                      from bourgeois flesh
as they watch on,
                 grinding
                         their teeth.
400,000
       from the workbench
                         fresh -
could the Party
               bring Lenin
                          a welcomer
                                    wreath?
"Comrade secretary,
                   where's your pen?
Replace means replace -
                       why squander words?
If you think I'm too old,
                         here's my grandson then;
Y.C.L.-er,
          one of the early birds!"

III . 5

 

III . 5

Подшефный флот,
               подымай якоря,
в море
      пора
          подводным кротам.
"По морям,
          по морям,
нынче здесь,
           завтра там".
Выше, солнце!
             Будешь свидетель -
скорей
      разглаживай траур утра.
В ногу
      взрослым
              вступают дети -
тра-та-та-та-та
               та-та-та-та.
"Раз,
     два,
         три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
                      пойдём на штыки".
Напрасно
        кулак Европы задран.
Кроем их грохотом.
                  Назад!
                        Не сметь!
Стала
     величайшим
               коммунистом-организатором
даже
    сама
        Ильичёва смерть.
Уже
   над трубами
              чудовищной рощи,
руки
    миллионов
             сложив в древко,
красным знаменем
                Красная площадь
вверх
     вздымается
               страшным рывком.
С этого знамени,
                с каждой складки
снова
     живой
          взывает Ленин:
- Пролетарии,
             стройтесь
                      к последней схватке!
Рабы,
     разгибайте
               спины и колени!
Армия пролетариев
                 встань стройна!
Да здравствует революция,
                         радостная и скорая!
Это -
     единственная
                 великая война
из всех,
        какие знала история.

(1924)

 

Ahoy,
     my Navy,
             get into motion!
Off on your missions,
                     submarine moles!
"Over sea
         and over ocean
travel sailors,
               merry souls!"
Hi there, Sun,
              come and be witness!
Hurry on,
         smooth out the wrinkles of mourning.
In line with parents,
                     children show their fitness -
Tra-ta-ta-ta-aa-aa!
                   sing their bugles in the morning.
"One-Two-Three,
pioneers are we:
we aren't afraid of fascists -
let them come and see!"
In vain
       old Europe
                 snarls like a cur.
"Back!"
       we warn her,
                   "better be wiser!"
Lenin's
       very death
                 has turned
into the greatest
                 communist-organiser!
Over the world-wide forest
                          of factory
                                    stacks
like a giant banner
                   the huge
                           Red Square,
millions
        of hands
                welded into its staff,
soars
     with a mighty sweep
                        into the air.
And from that banner,
                     from every fold
Lenin,
      alive as ever,
                    cries:
"Workers,
         prepare
                for the last assault!
Slaves,
       unbend
             your knees and spines!
Proletarian army,
                 rise in force!
Long live
         the Revolution
                       with speedy victory,
the greatest
            and justest
                       of all the wars
ever
    fought
          in history!"

(1953) - Translation

EXPLANATORY NOTES

[1] Felix Edmundovich Dzerzhinsky - then People's Commissar of Internal Affairs, staunch follower of Lenin.
[2] The House of Unions - historical public building in the centre of Moscow where Lenin lay in state in January 1924.
[3] Bromley's and Goujon's - foreign-owned engineering works in old Russia; after the revolution they were nationalised, renamed and considerably expanded.
[4] Yeliseyev - big food-dealer with huge shops in Russia's principal cities.
[5] Ivanovo-Voznesensk - big textile centre, scene of mass strikes and revolutionary upheavals for many years.
[6] Stepan Razin - leader of a peasant uprising in the 17th century.
[7] The French Prime Minister Thiers and General Galliffet headed the operations against the Paris Commune of 1871.
[8] Pere Lachaise - Paris cemetery where Communards were shot and buried.
[9] Name of earliest Marxist workers' organisation in Russia, embryo of the Communist Party.
[10] Vladimirka - highway by which political convicts were driven from Moscow to Siberia.
[11] S.R.s - Socialist-Revolutionaiy Party, a petty-bourgeois organisation preaching individual terror; after the October Revolution it degenerated into a gang of plotters opposing Soviet power.
[12] Russian Communist Party (Bolsheviks) - name used from 1918 to 1925.
[13] On January 9, 1905, the gendarmes, killing hundreds, scattered a peaceful manifestation carrying a petition to the tsar. The priest Gapon, its leader, had organised a whole system of police-sponsored workers' circles, spreading the belief that the tsar was unaware of their miserable conditions.
[14] Mukden, Tsushima - sites of land and naval battles in the Russo-Japanese War (1904-05), where tsarism sustained military defeat from the Japanese; one of the main events that set off the revolution of 1905, disclosing the decay of the regime.
[15] Presnya - industrial district in Moscow where the street-fighting began in 1905.
[16] On October 17, 1905, the tsar issued a manifesto promising certain civil rights - a subterfuge aimed at allaying popular indignation.
[17] Admiral Dubasov - governor-general of St. Petersburg, headed operations against the insurgent workers.
[18] Cheka - Extraordinary Commission headed by Dzerzhinsky, crushed counter-revolutionary plots in the first years of Soviet power.
[19] Some of the intellectuals earlier supporting the revolutionary cause lost heart after the defeat of the revolution and abandoned the militant principles of the movement, indulging in "God-seeking", i. e., religious mysticism.
[20] Georgi Plekhanov - prominent Marxist scholar and theoretician, who in 1905 drifted to the right and broke with Lenin.
[21] Poltava (Ukraine, 1709) and Plevna (Bulgaria, 1877) - cities near which big historic battles were won by Russian forces.
[22] The international socialist conference held in Zimmerwald (Switzerland, 1915) took a resolute stand against the imperialist war.
[23] Hohenzollern - dynastic name of German Kaiser Wilhelm II.
[24] Nevsky Prospekt - central thoroughfare of Petrograd.
[25] Dardanelsky, nee Milyukov - one of the leaders of the Russian counter-revolutionary forces, during World War I advocated war until victory and annexation of the Dardanelles straits.
[26] Prince Mikhail - brother of Nicholas II, made claims to the throne immediately after the tsars abdication.
[27] Kerensky, A. F. - Socialist-Revolutionary; from July 1917 headed the bourgeois Provisional Government. In August 1917 Premier Kerensky ordered Lenin's arrest, secretly planning his murder.
[28] Boris Savinkov - one of the leaders of the S.R. Party; after the revolution headed several counter-revolutionary plots.
[29] Mensheviks - opportunist minority in the Russian Social-Democratic Labour Party. The Tell-Tale Cat - folklore cat that could speak and tell stories.
[30] Liteiny Prospekt - one of Petrograd's main streets.
[31] Kshesinskaya - prima ballerina of the Mariinsky Theatre, the tsar's favourite, whose palace, a present from the tsar, was taken over by the revolutionary masses.
[32] On July 3-4, 1917, Petrograd workers, soldiers and sailors held a peaceful demonstration demanding complete transfer of power to the Soviets. It was dispersed by gunfire at the orders of the Provisional Government.
[33] Zinoviev, G. Y. - joined the Russian Social-Democratic movement in 1901. After the Second Congress of the R.S.D.L.P. (1903) Zinoviev joined the Bolsheviks. After the Revolution, one of the organisers of the anti-Party Trotsky-Zinoviev bloc.
[34] Smolny - historic building accommodating the Petrograd Soviet: headquarters of the October uprising.
[35] Trotsky, L. D. - headed the Centrist trend in Russian Social-Democracy. On the eve of the October Revolution joined the Bolshevik Party. After the October Revolution headed the opposition elements fighting against the general Party line, against the Leninist programme of socialist construction. In 1927 Trotsky was expelled from the Party and deprived of Soviet citizenship for anti-Soviet activities.
[36] Aurora - famous battleship whose salvo signalled the beginning of the revolution.
[37] Dukhomn and Kornilov - white generals, Guchkov - Minister in the bourgeois Provisional Government; leaders of the planned coup aimed at preventing the imminent revolution.
[38] Decrees on Peace and Land and Decision on the Formation of a Workers' and Peasants' Government - the first to be issued by the revolutionary authorities.
[39] The young Soviet Government was forced to sign the inequitable Brest Treaty with the Germans, which lasted only until November 1918, when the revolution in Germany overthrew the Kaiser.
[40] posters with hydras - cartoons of the civil war depicted imperialism as a many-headed monster out to devour the Soviet Republic.
[41][42][43] General Denikin headed the first whiteguard onslaught from the South; soon after his defeat, Baron Wrangel entered the Ukrainian steppes from the Crimea. Admiral Kolchak led the white armies based in Siberia. With equipment and financial backing from abroad, they successively and simultaneously attempted to smother the Soviet Republic, the results of which are known.
[44] Allusion to an attempt on Lenin's life by the S.R. terrorist Kaplan who chose the moment when Lenin was leaving a workers' rally at the Michelson engineering works in Moscow, August 1918.
[45] NEP - abbreviation for the New Economic Policy proclaimed by Lenin, envisaging temporary permission of free private commerce, purposed to help the economy recuperate; the key positions in the economy being retained by the proletarian state.
[46] Mamontov - whiteguard general, notorious for brutality.
[47] Mikhail Ivanovich Kalinin - one of the oldest followers of Lenin; Chairman of the All-Russia Central Executive Committee and later of the Presidium of the Supreme Soviet of the USSR.
[48] Nadezhda Konstantinovna Krupskaya - Lenin's wife, staunch Bolshevik.
[49] Spasskaya - Kremlin clock-tower.
[50] Muralov, N. I. - then commander of the Moscow Military District.

END